ДОНЕЦ Екатерина. Рассказы

(маленькая педагогическая поэма в письмах)

Здравствуй, доченька! Странно писать тебе эти слова, ведь мы с тобой живем не в разных странах, не в разных городах, – ты спишь в соседней комнате, и я даже слышу, как ты сопишь и вздыхаешь во сне.

Сегодня вечером я очень спешила домой, думала, успею, пока ты еще не заснула. Но вот примчалась, а ты уже спишь. Рот открыт, половина одеяла сползла на пол, кошка, как всегда, разлеглась на подушке вокруг твоей головы. Я поцеловала тебя, прошептала на ушко, как я тебя люблю, и ты что-то сонно прочмокала и промычала в ответ. Спи, мое солнышко.

И вот теперь я сижу у себя в комнате за столом, и компьютер выключен, удивленно таращится на меня черным экраном. Я не работаю, я не плаваю в интернете, я решила все-таки поговорить с тобой, хотя бы на бумаге. Сегодня утром мы повздорили: те короткие минуты, что мы вместе завтракаем, драгоценные, редкие минуты для общения, мы порастеряли в нашей ссоре. И самое обидное – даже вечером не удалось помириться, посмотреть друг другу в глаза. Я очень тебя люблю, больше всех на свете, и мое теперешнее почти полное отсутствие в твоей жизни для меня так же мучительно, как и для тебя. Я знаю, ты так и не смогла смириться с тем, что после работы я теперь буду еще и учиться, буду приходить совсем поздно, хотя я тебя к этому готовила весь август. Родная моя, это не блажь и не каприз, это действительно очень важно для меня, это сейчас главное в моей жизни, после тебя, конечно. Моя работа нужна мне, чтобы у нас были деньги на жизнь. Институт… Я не знаю, поймешь ли ты сейчас, но через несколько лет, я уверена, поймешь. Я должна была учиться в этом институте двадцать лет назад, но я просто немножко заблудилась в этой жизни, я долго бродила по чужим тропинкам, пока вдруг однажды не набрела на ту единственную, уже почти заросшую, свою, и поняла, что мне надо пройти по ней. Лучше поздно, чем никогда. Ты мне говорила: «Зачем тебе учиться, ты и так пишешь, тебя и так печатают, чему они в этом институте могут тебя научить?» Ну, может быть, ты и не так по-взрослому говорила, но смысл твоих возражений был такой. Видишь ли, доченька, в этом институте не учат, как писать. В этом я еще раз убедилась, посидев на первых лекциях и семинарах. На писателя вообще научить невозможно. Существует где-то в нашем теле особый орган видения мира, как третий глаз. Если он у тебя есть, ты – писатель, если нет – проучись ты хоть во всех институтах мира – ну не получится у тебя ничего! Так вот, я пошла учиться вовсе не затем, чтобы лучше писать, нет. Просто мне нужны некоторые знания, которые я, в своих блужданиях по жизненным тропинкам, забыла получить, мне нужно общение с такими же как я, пишущими людьми, с людьми «моей крови». Помнишь, как в «Маугли»? «Мы с тобой – одной крови!» - такое было заклинание для всех обитателей джунглей. Вот и мне нужны свои «джунгли», без них я задыхаюсь, мне очень плохо. Пожалуйста, доченька, попытайся понять и не злись на меня, а то у меня после нашего утреннего разговора было ужасное настроение, и с этим настроением пришлось прожить весь день.

Солнышко мое родное, я тебя очень, очень люблю. Мы с тобой обязательно найдем время, сядем и обо всем подробно поговорим. Хорошо?

И еще: мне стало немного обидно, когда я поняла, что ты ведь ничего не читала из того, что я пишу, да я тебе и не предлагала, считая, что пишу только для взрослых. Может быть, поэтому у тебя такое недоверие к моим литературным занятиям. Я записала сейчас пару своих домашних наблюдений, специально для тебя – о нас с тобой, о нашей жизни, о том, какой ты была несколько лет назад. Прикладываю свои рассказики к письму. Надеюсь, ты прочитаешь, вспомнишь и – улыбнешься.

 

 

Кошка

Кошка моя — цвета мышки.

Три года назад появившееся в доме плюшевое чудо.

«Меховая подушка!» — в сердцах бросаю я ей вслед, ей, гордо и косолапо удаляющейся, презирающей мои ласки.

Три года назад начавшиеся таинственные отношения между этим загадочным существом и моим ребенком.

Прошлой осенью моя дочь болела коклюшем. Ей несколько раз брали мазки с миндалин: долго и мучительно залезали в самое горло длинной палочкой с ваткой на конце. Этой же экзекуции вскоре подверглась и кошка — уж сколько раз, не знаю, мною было замечено и прервано раза три. Кошка кашляла, чихала и – терпела. Ни одной царапины на детских руках.

После коклюша мое чадо возмечтало стать врачом. Срочно детская была превращена в больничную палату и операционную одновременно (с игрушечным, к счастью, инструментарием). Нетрудно догадаться, кому досталась нелегкая роль пациента. О, это был самый терпеливый пациент за всю историю мировой медицины!..

Потом в школе началась биология. За отсутствмем иного подопытного материала, юным биологом были тщательно, с лупой, исследованы кошачьи уши, глаза и зубы, а также сосчитаны точечки от усов на каждой кошачьей щеке. Меня всегда изумляли ровные ряды этих точечек — «строчевышитое изделие». Их оказалось ровно по четырнадцать на каждой стороны, как гордо сообщилала моя дочь. Кошка терпела.

Во время коротких и бездельных школьных каникул жизнь кошки, как мне казалось, вообще превращалась в сущий ад. Бесконечные переодевания в кукольные платья, напяливание шляпок, бантиков, поливание детским одеколоном, — вот лишь самые безобидные из мытарств, которые приходилось терпеть бедному животному.

Правда, несмотря на все эти тяготы, животное упитанно, спокойно и лоснится. И марсиански-оранжевые глаза задумчивы и непостижимы.

И когда поздно вечером я захожу к дочери в комнату, чтобы прикрыть окно и поправить одеяло, то застаю кошку спящей на детской подушке, нежно обхвативши мягкими лапками голову своей мучительницы. Рука дочери во сне крепко сжимает кошачий хвост. Я осторожно разжимаю детский кулачок. К моему удивлению, кошка не срывается тут же с места. Она поднимает голову и долго смотрит на меня оранжевым взглядом. Я чувствую себя совершенно лишним здесь элементом.

Кошка спит на детской подушке до утра.

…Я ведь кормлю ее, я даю ей еду! И она всегда сладко мырчет и трется об меня в ожидании этой еды.

Но спит она не со мной, а в обнимку с негодной хулиганистой девчонкой, которая мучает ее непрерывно…

Кошка моя — цвета мышки.

 

 

Тот самый Мюнхаузен

Звонок мне на работу:

─ Кошака-мышака! Ух-кошака-мышака! – дочкин голос захлебывается, звенит от возбуждения.

─ Так. Теперь – медленно и внятно.

Выясняется, что наша Зоська поймала мышь.

─ Где же это она ее поймала?

─ На кухне, в холоднике[1][1].

─ А как кошка попала в холодник?

─ Понимаешь, я делала уроки, а Зоська попросила поесть. Я пошла дала ей, она поела и попросила открыть холодник, ты же знаешь, там все время шуршит.

─ Ну и пусть шуршит. Зачем было открывать?

─ Она так просила – просто умоляла! Я думаю: ну пусть поохотится там между банок, ей же скучно. Пошла снова делать уроки, и вдруг она мне приносит – во рту! И хвостик изо рта торчит, как шнурок. Принесла и выплюнула на ковер, а этот мышак – раз! – и под мою кровать… Мам, я боюсь, он там скребется, в ящиках! Что делать?

─ Уроки делать, вот что.

Вечером обстоятельно устраиваем мышаку засаду. Кошка сидит носом под кровать, в позе «на старт, внимание!». Дочка от волнения больше мешает мне, чем помогает.

─ Кстати, дорогая моя, а почему ты решила, что это «он», мышак, а не «она», скажем, мышиха?

─ Потому что он мужественный: когда его Зоська выплюнула, он очень быстро побежал, а если бы мышиха… ну, она бы обязательно упала в обморок, прямо у Зоськи во рту – как же ты не понимаешь?

─ Теперь понятно.

Полотенцами затыкаем все пути возможного мышиного отступления, выдвигаем бельевые ящики: в одном из них бедный мышак мечется среди старых игрушек, суетливо подпрыгивает в углах. Дочка визжит, как противопожарная сигнализация у меня на работе. Я надеваю кожаную перчатку – как-то боязно брать его голой рукой: вдруг укусит? В какой-то миг бедолага перемахивает через бортик ящика и ускользает в подкроватную пещеру. Отодвигаем кровать, втроем, вместе с нашей толстой неповоротливой кошкой загоняем беглеца в угол и я сгребаю его, застывшего в предсмертном ужасе, перчаткой. Из моего кулака торчит его головка с черными бусинками глаз, и головка эта дергается мелко-мелко, в такт бешеным ударам его крошечного сердечка. С другой стороны из моего кулака капают на ковер прозрачные капельки.

─ Ой, какой хорошенький! Можно, я его поглажу, а, мам?

─ Чего же ты сейчас визжала?

─ Боялась.

─ А теперь – не боишься?

─ Теперь его очередь бояться: видишь, вон капает.

Нежно поглаживая, торжественно водворяем вконец очумевшего мышака в родные пенаты – в холодник, то есть.

Вечером лежим в темноте, не спим.

─ Мам!

─ Ау.

─ А почему его кошка сразу не проглотила, когда поймала?

─ Знаешь, я думаю, тут дело в разных инстинктах.

─ Это что?

─ Это такие голоса внутри нашей Зоськи, которые подсказывают ей, что надо делать. Сначала один голос ей шептал – «лови!» Потом, когда поймала, должен был бы включиться следующий голос – «ешь!» Но он не смог включиться, потому что кошка наша от постоянного обжорства и так скоро лопнет, и вместо «ешь!» включился другой – «неси!» Ты ведь знаешь, кошки носят своих котят в зубах. Вот она и понесла – тебе показать.

Молчит, соображает.

─ А как ты думаешь, что он сейчас делает?

─ Мышак-то? (Зеваю.) О господи… Думаю, спит.

─ Нет, мам, не спит. Он сейчас собрал всех своих родственников и рассказывает им, что с ним приключилось. Как большая серая гора поймала его и унесла куда-то, очень далеко от дома, и как он скитался в темных пещерах. И как потом эта серая гора, лохматая, и две огромных лысых горы – стали за ним гоняться, и одна из них поймала его, и он приготовился к смерти, но гора эта не раздавила его, а волшебным образом перенесла обратно домой.

─ Ну и наплела ты, матушка, бочку арестантов!

─ Вот и родственники то же самое отвечают, никто ему бедному не верит, все кричат: выдумщик, выдумщик…

─ Как тот самый Мюнхаузен. Ты уже знаешь, кто такой Мюнхаузен?..

В ответ – сопение. Спит.

Здравствуй, доченька!

Вот опять приходится сидеть среди ночи и писать тебе. Сегодня днем мне на работу позвонила бабушка и пожаловалась, что вы с ней разругались. Доченька! Я знаю причину вашей ссоры, и возможно, ты была права, но, понимаешь, главное в жизни все-таки не правда, а милосердие. Будь милосердной к нашей бабушке. Когда-нибудь и ты станешь старушкой, а я – так уже и очень скоро. И всем нам, стареньким, будет казаться, что наши дети и внуки не понимают, нарочно обижают нас, что нас просто не слышат.

Я хочу поговорить с тобой о стариках и о старости. Старость – это целый мир, в этом мире человек проживает свои последние годы. Это очень сложный мир, потому что именно в нем, в одной из дальних его комнат, есть маленькая незаметная дверь в Вечность. И чтобы придти к ней и спокойно взяться за ручку, надо очень о многом подумать и очень хорошо подготовиться. Вот поэтому-то мы и должны быть милосердными – чтобы не мешать, не ранить стариков суетой своего молодого мира.

Вместе с письмом оставляю тебе еще пару своих недавних рассказов, они – о стариках и внуках, о стариках и животных. Мне очень понравилось, как ты в прошлый раз прочитала и поняла мои рассказы, надеюсь, и эти будут тебе интересны.

А с бабушкой вы завтра обязательно помиритесь, я не сомневаюсь. Ты у меня умница.

Пока. Целую. Мама.

 

 

Иаков

После моря губы у Яшки лиловые и кожа вся в пупырышках. Конечно, если сидеть в море больше часа, да с раннего утра, когда ветер ещё ночной и вода даже у берега холоднючая, с водорослями. Полные плавки водорослей.

Ровно в девять Яшка сидит перед тарелкой, ждёт кашу, которую дед не сварит, пока половина её не будет разлита по плите. Вот, наконец воняет горелым. Ноги у деда больные, идёт из кухни медленно, каша с кастрюльки капает на пол.

─ Дедушка, у меня две пуговицы с рубашки потерялись. Вчера ещё.

─ Зайди к тёте Фире, она пришьёт новые. Зайди сейчас, после завтрака, пока она на пляж не ушла.

Тётя Фира с первого этажа каждый день ходит на пляж, но не купаться и не загорать. То есть она, конечно, там загорает, пока ходит со своей сумкой и кричит: «Горячая-молодая-кукуруза!» Так загорает, что, когда отчим привозит Яшку сюда, к деду, из Киева, в середине июня, то тётя Фира уже вся коричневая. А к концу августа, когда Яшку забирают, она совсем как негра, только глаза и зубы блестят.

─ Дед, ты опять кашей всю квартиру измазал.

─ Не вижу.

─ А ты женись на тёте Фире, у неё чисто, она всё видит… Тогда она будет здесь жить, а её квартиру можно в сезон сдавать курортникам.

Дед растягивает губы, почти не видные в чёрно-седых зарослях бороды, и делает так: «Тс-с-с-с!..» Смеётся. Пока он смеётся, Яшка подхватывает свой латаный-перелатаный, зато из настоящей кожи футбольный мяч, белую рубашку – по пути забросить тёте Фире – и кубарем скатывается по гулкой холодной лестнице.

Дед медленно семенит к окну, высовывается, кричит в открытую дверь подъезда:

─ Иаков! А заниматься?

─ Вечером! – Яшка пулей вылетает из подъезда и скрывается за деревьями.

Дед некоторое время ещё смотрит на белые клубки пыли, взбитые босыми Яшкиными пятками, потом говорит негромко вниз, в открытое окно первого этажа:

─ Фира, ты шьёшь ему пуговицы?

─ Шью, Иаков.

─ Вечером он должен заниматься, наконец. Он должен заниматься в белой рубашке. Это дисциплинирует. Ты шьёшь?

─ Шью.

─ Ты знаешь, что он мне тут удумал?

─ Что он удумал?

─ Нет, ничего.

Дед отходит от окна. Пыхтя и отдуваясь, шарит под Яшкиной кроватью, достаёт осторожно чёрный фигурный футляр.

─ Иаков…мальчик мой, надо заниматься. Надо заниматься… Это единственное, что тебе надо…

Открывает футляр и медленно, толстыми негнущимися пальцами, гладит тёмное лаковое брюшко альта.

Вечером набережная – сплошная толпа курортников, не протиснуться. Небольшие пустоты выгораживаются только вокруг выступающих: мрачного кукловода в тёмных очках, циркачей с попугаем и обезьяной, настоящего индейца в перьях и с дудками. Яшка стоит в центре одной из таких пустых площадок в белой рубашке, в синих шортах, и, подняв глаза к ночному небу, выводит на альте «Аве Мария». Перед ним – раскрытый чёрным бархатом футляр, куда изредка падают монетки и разноцветные бумажки.

Улица Урицкого – в одном квартале от набережной, и гул, музыка, голоса оттуда хорошо слышны здесь, среди сонных домишек. Дед вытаскивает из подъезда шаткий венский стул, ставит его в заросли винограда у стены своего столетнего дома из грязно-жёлтого ракушечника, садится, еле сцепляет руки на огромном животе и замирает, глядя сквозь прорези листвы в огромное, чёрное, с влажными звёздами небо.

─ Фира, ты слышишь? Он занимается.

─ Слышу, Иаков, - доносится из открытого окна на первом этаже. – Мальчик занимается.

Чуть в стороне от Яшки, на каменных с балясинами перилах, отделяющих набережную от тёмного пустого пляжа, ёрзают нетерпеливо двое мальчишек и девочка. Они ждут, когда Яшка оторвёт наконец смычок от своей «балалайки», сгребёт одной рукой деньги из футляра в карман рубашки, сложит всё хозяйство, закинет чёрный футляр в рюкзачок за спиной, и можно будет бежать к тёте Вале за мороженым.

 

 

Коты в мешке

Вера Авксентьевна и Надежда Авксентьевна были, как нетрудно догадаться, родными сёстрами. И не просто родными сёстрами – они, что случается довольно редко, были лучшими подругами, ни разу за долгую жизнь не поссорившимися всерьёз.

Поэтому, когда два дряхлых кота Веры Авксентьевны заболели своей последней болезнью, одной на двоих, и приехавший врач твёрдо сказал, что любые лекарства только продлят их мучения, и когда после ухода врача Вера Авксентьевна, вдоволь наплакавшись над взъерошенными кошачьими трупиками, завернула их наконец в чистую цветастую тряпочку, то первая, кому она позвонила, чтобы рассказать о своём горе, была, конечно же, Надежда Авксентьевна. Поплакали вместе. И Василий Иванович, муж Надежды Авксентьевны, сидевший с кроссвордом здесь же, в комнате, недалеко от телефона, тоже скорбно вздыхал.

Жили сёстры не так уж далеко друг от друга: Вера Авксентьевна, овдовевшая рано, сразу после войны, одиноко ютилась в крохотной квартирке покойного мужа в центре Москвы, а Надежда Авксентьевна со своим Василием Ивановичем, давно уже выпустив детей во взрослое плавание, всю жизнь так и прожили в старом фамильном гнезде – столетней развалюхе на окраине Сергиева Посада. Расстояние не бог весть какое, полтора часа на электричке, и, бывало, в прошлые годы сёстры чуть не каждое воскресенье ездили друг к другу в гости. Теперь же, по старости, да в непогоду, это расстояние порой казалось им непреодолимым.

Но что делать! Решено было похоронить котов на родном участке, на пятачке около огромного дуба, посаженного ещё самим Авксентием Петровичем вместе с Верочкой по случаю рождения Наденьки. На этом пятачке уже покоились пара мурок и один верный хвостатый сторож, и прошлой весной Василий Иванович даже соорудил тут маленькую скамеечку, чтобы теплыми летними вечерами, после ужина, было где им с женой посидеть, повздыхать, подумать о бренности всего земного.

Теперь же ноябрь близился к концу, постоянный снег ещё не лёг, всё время стаивал, а в Москве, как передавали, так и вовсе проливался дождями, но землю в саду и на огороде уже прихватило и, пока Надежда Авксентьевна, растерянно застывая, собирала Вере Авксентьевне кое-чего из домашних варений-солений, Василий Иванович порядком намучился, расковыривая твёрдую, как камень, мёрзлую землю. Однако, сознавая печальную необходимость своего дела, не успокоился, пока могилка, по его разумению, не вышла достаточно глубокой и просторной.

На следующий день рано утром и поехали, и к одиннадцати были уже у Веры Авксентьевны на Маяковке. Вера Авксентьевна выглядела совсем больной и разбитой, и решено было, что не поедет она ни в какой Сергиев Посад, останется дома, а приедет уже весной, на могилку. Ещё раз всплакнули, пока Василий Иванович медленно и обстоятельно укладывал цветастый свёрток в клетчатую мешкообразную сумку, с какими обычно едут со столичных рынков провинциальные «челноки».

После раннего и скудного обеда с обязательной, однако, поминальной рюмочкой водки на лимонных корочках, Надежда Авксентьевна и Василий Иванович тронулись в обратный путь. Давка и суета метро совсем заморочила стариков, давно не выбиравшихся в столицу, да и сумка была для Василия Ивановича уже тяжеловата, и он, кряхтя, то и дело перекидывал короткие лямки с плеча на плечо. Но всё же можно сказать, что до вокзала добрались благополучно. На вокзале выяснилось, что ближайшую электричку отменили, и ждать им следующей ещё целый час. Ничего не попишешь! Поплелись в зал ожидания, не на улице же мёрзнуть. Здание вокзала отремонтировали, и произошедшие перемены приятно удивили их, в последний раз бывших здесь, наверное, лет семь или восемь назад.

Расположились на новых мягких стульях, скреплённых, как ряды в кинотеатре. Василий Иванович сразу же запросился пойти поискать туалет и, запихнув клетчатую сумку под свой стул (на сиденье поставить постеснялся), пыхтя, удалился. Надежда Авксентьевна огляделась. Бомжей и попрошаек вроде видно не было, по большей части народ вокруг спал. Очевидно, ждали дальних поездов. Напротив и немного левее сидела толстая мамаша с мальчиком лет десяти. По мальчику ползала большая белая крыса. Мальчик нежно её гладил и осторожно придерживал за лысый розовый хвост, чтоб не убежала. «Батюшки-святы! - изумилась про себя Надежда Авксентьевна. – Тут травишь их, травишь у себя в пóдполе, всех не перетравишь, а тут нá тебе, нежности телячьи… Или это порода такая – особенная?..» Мальчик вынул из кармана хрустящий пакетик и угостил крысу сухариком. Та, усевшись ему на плечо, взяла этот сухарик обеими лапками, повертела так и сяк и стала грызть совсем по-человечьи. «Ну и дела, - умилилась Надежда Авксентьевна, - и ручки-то, ручки-то какие: с пальчиками…»

Она не заметила, как вернулся, вытирая руки носовым платком, Василий Иванович, как он замер вдруг, растерянно огляделся по сторонам, нагнулся под стул, выпрямился, снова нагнулся и, всё так же продолжая вытирать уже давно сухие руки, растерянно спросил:

─ А сумка-то, Надя… где ж сумка моя?

Надежда Авксентьевна вздрогнула и обернулась. Клетчатой сумки под стулом не было.

Собрались вроде идти в милицию, да вовремя одумались. Не напишешь ведь в заявлении, что «так мол и так, украли сумку с дохлыми котами». Чего доброго, ещё самих оштрафуют – за антисанитарию.

В электричке ехали молча. Надежда Авксентьевна смотрела невидящими глазами в окно и лишь изредка смахивала с подбородка слезинку. Василий Иванович сидел нахохлившись, глядя в пол, но время от времени встряхивался, сдергивал с головы засаленную кепку, ерошил серую растительность по бокам плеши и снова натягивал кепку – поглубже и поровней.

Привокзальная площадь встретила их холодным ветром с колючей снежной крупой. Стемнело, и, если глянуть на свет уличного фонаря, то покажется, что крупа эта снежная носится сразу во всех направлениях. До дома добрались всё так же молча, устали и замёрзли. Пока Надежда Авксентьевна позвякивала на плите сковородкой – грела ужин, Василий Иванович достал из буфета пузатый графинчик с водкой, такою же, как у Веры Авксентьевны, на лимонных корочках. Налил – выпил. Выдохнул. Выловил из трёхлитровой банки на подоконнике огурчик покрепче. Похрустел – закусил. Сел к столу.

От телефонного звонка оба замерли. Надежда Авксентьевна взяла трубку.

─ Да, Верочка, да. Нормально. Нет, электричку отменили, пришлось ждать, поэтому долго ехали. Что? Да, всё сделали. Нормально. Устали. Устали, говорю, и погода плохая. Как ты себя чувствуешь? Да? А ты прими две таблетки. Вот и ложись спать. И мы. Да, пока, спокойной ночи.

Наступила тишина. Слышно было, как в углу за умывальником кто-то шуршит. Мышь или крыса, будь она неладна. Надежда Авксентьевна медленно опустилась на стул.

─ Вася, ты пойди… Яму-то под дубом закидать надо… или завтра уже, а то темно…

Василий Иванович, чтобы не видеть опять этих слезинок у неё на подбородке, встал и ушёл в комнату. Вскоре, правда, вернулся, неся в руках серую плюшевую кошку, забытую игрушку младшей дочери, много лет назад так и оставшуюся сидеть в книжном шкафу.

─ Вот, Надя. Я так смотрю. Чтобы могилка была не пустая. А Вере главное – что? Память. Ведь так, Надя?.. Спустись-ка в сени - свет на участке включи, пока я одеваюсь.

Через полчаса, когда могилка с плюшевой кошкой была закопана и завершена аккуратным холмиком, доедали на кухне холодную картошку. Щёки у обоих от водочки нежно розовели. По телевизору передавали прогноз погоды. Ничего необычного не обещали – обещали зиму. Но слушали старики всё равно очень внимательно.

И вдруг Василий Иванович издал странный звук: как будто взбулькнул. Надежда Авксентьевна испуганно на него посмотрела. Он смеялся. Сначала тихонько, потом всё громче, взмахивал руками, не в силах остановиться.

─ Надя!.. Надя, я вот что подумал-то… Эти, которые сумку у нас упёрли – они же думали, что там шмотки или еда… а там… умора ведь, Надя!..

Вера Авксентьевна приехала в конце апреля, когда на участке сошёл уже снег и под свежим солнцем сквозь прошлогоднюю сухую траву кое-где пробивались робкие зелёные стрелочки. После обеда старушки пошли к дубу, сели на скамейку у еле заметного, присевшего за зиму земляного холмика. Вера Авксентьевна положила на холмик две конфетки и начала долгий и вдохновенный рассказ о том, какими прелестными котятами были покойные.

Василий Иванович из окна кухни смотрел, как они сидят, обнявшись, голова к голове, и знал, что в эту минуту у них на подбородках висят совершенно одинаковые слезинки.

Здравствуй, доченька.

Наконец-то в выходные мы с тобой наобщались всласть, и это здорово. Как я рада, что ты у меня такая умненькая и взросленькая! Знаешь, многим мамам нравится, когда ребенок маленький, когда с ним можно играть, как с куклой, кормить-пеленать, учить ходить и говорить. А я, пока ты была маленькой, все время мечтала, как ты вырастешь, и тогда с тобой можно будет по-настоящему дружить. Вот как вчера и сегодня. Спасибо тебе, родная моя, за эти выходные, когда бы я еще выбралась побродить по осенним бульварам, пошуршать желтыми листьями, посмотреть на последних московских старушек на скамейках.

А помнишь мертвую крысу на Гоголевском бульваре? Как она лежала, мокрая, посреди дорожки на животе, раскинув в стороны лапки, уткнувшись носом в землю. Как-будто бежала-бежала, и вдруг упала и заснула. И как все прохожие шарахались от нее, а ты подошла, наклонилась и сказала: «Бедная, бедная крыса!..» Доченька, может быть, ты все-таки будешь у меня врачом? Человеческим или зверячим – доктором Айболитом? Ну, посмотрим, еще есть время подумать.

Единственное, что «царапнуло» меня в наших воскресных разговорах, осталось неприятным осадком – это твой рассказ о Соне. Точнее, сама Соня здесь ни при чем – я очень рада, что у тебя есть настоящая подруга, самая любимая, самая близкая, я даже понимаю, что ты хочешь в чем-то подражать ей, хочешь иметь одежду и вещи, как у нее. В моем детстве было то же самое, да, наверное, все через это проходят. Правда, в моем детстве не было такого резкого разделения людей, как сегодня: семьи моих подруг были не богатые и не бедные, примерно такие же, как и моя семья тогда. У кого-то была машина, у кого-то дача, но одевались, в общем-то, одинаково, и дома у всех было одно и то же. Нам было легче. Теперь все по-другому. Ты вот сказала, что у Сони дома евроремонт, и почему бы нам с тобой не сделать такой же; Соня отдыхала летом в Испании, а мы с тобой, как всегда, копались в наших дачных грядках. Солнышко мое, ты еще забыла упомянуть, что папа привозит Соню в школу на большой серебристой иномарке, а я подбрасываю тебя на нашем стареньком «Жигуле», если, конечно, он с утра изволит завестись. Что делать! Наверное, нескоро мы с тобой отремонтируем нашу квартиру, не раньше, чем я выплачу за нее банку все деньги, которые он мне одолжил, и нескоро мы поедем отдыхать за границу (разве что следующим летом выберемся-таки в Крым), и наша славная машина будет пыхтеть и дряхлеть, пока у меня в руках не останется один руль от нее. Мы не бедны и не богаты, но мы здоровы, дружны, мы есть с тобой друг у друга, и нам есть о чем помечтать перед сном, и, наверное, поэтому мы счастливы. Это и есть самое главное – правда?

Через неделю – твой день рождения. Ты просишь подарить тебе сотовый телефон, такой же, как у Сони. Конечно, я не смогу этого сделать, разве только удастся найти где-нибудь недорогой б/у, чтобы не поцарапанный и исправно работал. Тогда среди дня я смогу позвонить тебе, или ты – мне, и мы друг друга услышим. И какая разница, что это будет за телефон: старый или новый, модный или немодный! Главное – нам есть что сказать друг другу.

Но самый главный подарок я хочу сделать тебе уже сейчас, я положу его под свое письмо. Это мой новый рассказ, я его только что закончила, он написан специально для тебя.

Целую тебя крепко, моя взрослая доченька. Мама.

 

 

Мумазель Жули

Мама Ира пробыла Санькиной мамой долго – шесть лет и два месяца. Кому-то, может, этот срок и не покажется таким уж большим, но от Санькиной жизни это почти половина, и он уже смутно помнил, как они с папой раньше жили одни. За шесть лет и два месяца мама Ира успела много: родила Юльку, сделала ремонт в квартире, научила Саньку готовить омлет с колбасой и купила почти новую «Хонду», которую тут же и помяла об какой-то грузовик. Саньку мама Ира гладила по голове и на ночь целовала один раз. Он звал ее «мама Ира», а Юлька – просто «мама».

Но однажды утром, когда Санька был в школе, а папа – на работе, мама Ира вдруг сложила свои пожитки, взяла Юльку, села в помятую «Хонду» и уехала. На плите оставила для Саньки обед, а на кухонном столе – длинный белый конверт, в каком обычно приносила домой зарплату. Санька пришел из школы, разогрел обед и, пока грыз куриную ногу, все вертел конверт на просвет, но сквозь плотную бумагу ничего не мог разглядеть.

Вечером пришел папа, распечатал конверт аккуратно, прочитал что-то на бумажке, которая была внутри, все скомкал, выбросил в мусорку и стал чистить картошку.

Санька спросил:

─ А где мама Ира с Юлькой?

─ Они от нас ушли. Насовсем.

─ Почему?

Папа долго, сморщившись, как старичок, выковыривал из картофелины глазок, а потом сказал бодрым голосом:

─ Потому что мама Ира вышла замуж за банкира.

Стихи получились хорошие, но Саньке от них стало совсем невесело.

Так они с папой снова остались одни. Ну не совсем, конечно, одни – был еще Бандя Ушастый, старый кот с одним ухом (второе кто-то ему давно отгрыз), но Бандя не в счет, он всегда с папой жил, еще до Саньки, при настоящей маме.

Через два месяца, в воскресенье, Юльку привезли к папе в гости.

Когда папа открыл дверь, там стояла нарядная Юлька, а за ней огромный толстый дядька в тренировочном костюме. Дядька заходить не стал, только посмотрел, как Юлька зашла в квартиру и быстро ушел по лестнице.

─ Это кто, банкир? – сердито спросил Санька, когда дверь закрыли и Юлька стала в прихожей раздеваться.

─ Это наш водитель, дядя Вова, - кокетливо пропела Юлька.

Санька бросился к окну и увидел, как от их подъезда медленно отползает огромный черный джип. Отполз немного, нашел себе свободное место среди машин и замер.

─ Вова-корова, – прошептал Санька.

До обеда Юлька играла с папой, они возились и визжали за стенкой, а Санька сидел у себя в комнате, – бывшей их с Юлькой детской, – зубрил географию на завтра, и ему было совершенно все равно, что у них там в большой комнате происходит.

Потом обедали. Бандя Ушастый, как всегда, восседал посреди стола и делал вид, что это он всех угощает. Юлька трескала так, будто за эти два месяца ее ни разу не кормили. А в конце и говорит:

─ Папочка, какой у тебя чай вкусный!

Санька фыркнул в чашку, чуть не захлебнулся, а папа спрашивает:

─ А что, у тебя там разве не вкусный?

─ А у нас теперь чая нет, у нас лечебные травки и шиповник. И мадам Катрин дает мне пить только до еды.

─ Кто это еще – мадам Катрин? – поинтересовался папа.

─ Моя нянька. Вот такая вот – Юлька вытаращила глаза, высунула язык и пальчиками оттопырила уши, - целый день ко мне пристает: мумазель Жули! Се маль! Се маль! Это значит – ничего нельзя.

─ Понятно, – сказал папа, – тяжелая у тебя жизнь.

И тут ему позвонили, и он стал быстро собираться.

─ Ты куда? – спросил Санька.

─ Срочный вызов,– вздохнул папа,– у одной прелестной рыженькой девочки разошелся на пузе шовчик.

─ А я сказала мадаме Катрине, что мой папа – доктор Айболит! – гордо вставила Юлька.

─ Через пару часов буду, поиграйте пока тут, – сказал папа и ушел, а Санька с Юлькой остались дома – играть.

─ Ну, во что мы будем играть? – спросила Юлька.

─ Я буду играть, что я мою посуду, а ты иди пока в детскую, там твои куклы тебя заждались.

Санька справился с посудой быстро. Притащился в свою комнату. На полу сидела Юлька, перед ней – Санькин старый грузовик. В кузове, развалясь, спал Бандя Ушастый, а Юлька пискляво приказывала куклам, рассевшимся на кровати:

─ Водителя Вову – на выезд, быстро!

Саньке стало скучно.

─ Я улетаю, – сказал он тихо. Взял фонарик, плед, две подушки и пошел в ванную.

─ Санечка! А мне? А я? А я – тоже! – взвизгнула Юлька и вскочила за ним.

─ Тебе – нельзя. Ушастому – можно, а тебе – нельзя.

─ Ну почему – почему? Всегда можно было, а теперь – нельзя?.. А Ушастый – не хочет, он – только со мно-о-о-о-й! Саня! Почему-у-у, Саня-а-а-а! – голосила Юлька, разбрызгивая слезы.

─ Потому что «всегда» – кончилось! – отрезал Санька и закрылся в темной ванной.

…Чернота какая, ни одной звезды. Наверное, вошли в туманность. Или в черную дыру. Включить бортовые огни! О, теперь видно: мы в созвездии Альфа-Центальфа. Полет проходит нормально, все системы корабля работают отлично! Прямо по курсу – неизвестная планета… Включить тормозные двигатели!..

─ Санечка-а-а-а… – тоненький скулеж сквозь шум тормозных двигателей.

Гаснут бортовые огни. Космический корабль тоскливо повисает посреди Вселенной.

Санька медленно открывает дверь. И видит по-настоящему несчастное лицо Юльки – совсем близко. И Бандю Ушастого, покорно свисающего у нее из-под мышки. И что-то она шепчет беззвучно распухшими от рева губами. Санька тяжело вздыхает. Небрежно бросает кому-то через плечо, в темноту:

─ Принять на борт аварийную шлюпку! Стыковка! Есть – стыковка!..

Включаются бортовые огни. Юлька тихо и блаженно счастлива. Привычно устраивается в ванне на подушках, не выпуская из рук Ушастого.

Капитан корабля внимательно оглядывает гостей:

─ Ага! Кого мы видим? Бандит Ушастый, старый космический бродяга, и с ним его новая подруга… мумазель Жули! Вот так сюрприз!

В ответ Юлька громко шмыгает соплями.

─ А сейчас – космический обед, раз уж мы сделали остановку, - светя бортовыми огнями, Санька лезет в люк под ванной, достает банку колы, чипсы и жвачку. – Прошу!

─ Ой, мне нельзя, наверное…

─ Ушастый! Кого ты к нам привел? Твоя подруга не ест космическую еду? Ее надо высадить немедленно, прямо в открытый космос!

─ А-а-а-а! Не-е-е-етушки!..

…Когда космический корабль снова набирает обороты, в кабине управления позади капитана звонко хлопает пузырь космической жвачки.

─ Отставить пузыри! – строго командует капитан и кричит кому-то в устройство бортовой связи, очень похожее на лейку душа: – Включить тормозные двигатели! Прямо по курсу – неизвестная планета!..

Сентябрь 2007г.

© Екатерина Донец, 2007

 

---

[1][1] Холодник – холодный шкаф в стене под кухонным окном (прим. автора).

Информация о материале

Родительская категория: СТИХИ И ПРОЗА

Категория: ДОНЕЦ Екатерина. Рассказы

Просмотров: 1270