А козел себе щиплет и щиплет… Несчастный козел, столько молодой капусты съел и все ему мало: уплетает пыльную, пожелтевшую траву. Если бы не этот противный козел, и Марик сейчас бы уже подходил к поселку, и, не заходя домой, отправился бы с ребятами на озеро.
Вчера школьников первый раз привели на капустный участок и велели прополоть его. Сперва это занятие показалось очень легким, но уже через полчаса Марик зверски устал. А пришлось работать еще целых полтора часа. С него сошло семь потов. Ему стало себя жалко. Никогда еще за всю жизнь не приходилось Марику так долго и трудно работать. Ночью он ворочался с боку на бок и часто просыпался: болела поясница, руки и ноги. Под утро, когда он подумал, что нужно снова идти на прополку, его осенила идея. Он потихоньку пробрался в столовую, отыскал вчерашнюю газету и еще раз прочел заметку. В ней было написано: "Время приближается к полудню. В колхозе "Шлях до коммунiзму" выпустили из кошары овец и прогнали их… на зеленые посевы льна-долгунца. Животные разбрелись по полю и, старательно выискивая сорняки, стали поедать их…".
Во всем поселке Вишняки не было ни одной овцы. Был лишь козел Федька, принадлежавший старухе-стрелочнице, вечно отлеживающийся на насыпи у переезда, в том самом месте, где белым камнем выложено "Миру – мир".
Когда Марик пришел к насыпи, козел спал. Марик решил не будить Федьку и присел на корточки, потому что трава была мокрая от росы. Подумав о том, что козла придется уводить с належанного места, стал рвать траву вокруг себя.
Козел проснулся и поднял голову. Ему, наверное, приснилось, что на его участок пришел другой козел. Голова у Федьки была белая, уши черные, а борода рыжая. Федька сразу понял, что траву рвут для него, и плавно переводил красноватые глаза туда, куда тянулись за травой руки.
Пришлось повозиться, прежде чем удалось снять с колышка веревочный узел. Но не это оказалось самым трудным. Сколько Марик ни дергал за веревочку, козел и не думал подниматься. Он дал ему сначала один пучок травы, потом еще и еще. Траву Федька поедал, а вставать и не думал. Пришлось его ударить. Потом пришлось его тащить, а он всю дорогу упирался и, если встречалась трава, надолго останавливался, чтобы ее пощипать.
Рубашка взмокла. Из левого колена сочилась кровь. Все это потому, что козел был сильный и несколько раз дергал так, что Марик не смог удержаться на ногах. Но до капустного участка Марик козла все-таки дотащил. И дотащил задолго до появления Зебры с мальчишками и девчонками.
Но и не это оказалось самым трудным. Пустив козла в капусту, Марик стал наблюдать, как Федька начнет "старательно выискивать сорняки и поедать их". Но Федька принялся совсем за другое… Капуста была молодая и большие листы ее только-только собирались заворачиваться в кочанчики. Но то, с каким хрустом, с какой прытью стал уничтожать их козел, навело Марика на мысль о том, что если не принять мер, капустным листьям уже не суждено будет завернуться в кочанчики.
Он набросился на козла и ударил его веревкой. Федька остался на месте и лишь подернул кожей. Марик ударил его еще несколько раз подряд и гораздо сильнее. Козел зло сверкнул красноватыми глазами и, отскочив метра на три в сторону, снова принялся за свое. Его не испугали ни комья сухой земли, ни даже попавшиеся под руку камни. О том, чтобы стащить его с капусты, ухватившись за конец веревки, и думать нечего было. На капусте Федька стал в десять раз сильнее и сдвинуть его с места было едва ли не так уж трудно, как сдвинуть с места скалу.
И Марик сдался, окончательно поняв, что с помощью козла перенять опыт колхоза "Шлях до коммунiзму" невозможно. Стиснув от досады зубы, он улегся на траву и некоторое время терзался неудачей, жалел, что во всем поселке нет ни одной овцы. А потом… уснул.
…Он проснулся от чьего-то прикосновения. Над ним стоял Зебра.
- Это ты пустил козла в капусту? – спросил физик. Пришлось рассказать о том, как он решил перенять опыт. Зебра хохотал. Мальчишки и девчонки тоже. И Таня. А ему стоило большого труда не заплакать. Марик не любил, когда над ним смеются.
Взглянув на капустный участок, Зебра перестал смеяться. Перестали и остальные.
- Что же будем делать, Златин?
Физик спросил Марика об этом уже после того, как была прополота оставшаяся на участке капуста, когда они сидели на обочине дороги, козел щипал траву, а ребята ушли в поселок.
Вот тогда он и сказал:
- Папа заплатит. У него денег много.
- А откуда у твоего отца много денег? – спросил физик.
В самом деле, откуда?
2.
Дома все сразу заметили, что с ним что-то случилось. Первой подошла бабушка и приложила к его лбу большую теплую ладонь.
- Марик, ты не заболел?
- Не-е…
Бабушка успокоилась, ушла в свою комнату и улеглась на тахту. Слышно, как заскрипели под ней пружины. Бабушка еще до войны весила сто двадцать кило. С тех пор она не взвешивалась.
До войны его еще не было на свете. И после войны он появился не сразу. Ой, как давно бабушка не взвешивалась. Сколько же она весит теперь?
Раньше, когда бабушка собиралась в баню, Марик просил ее встать там на весы. Теперь он не просит, потому что всякий раз бабушка говорит одно и то же: "Ай, не все равно, сколько кило? От этого мне не станет легче их таскать".
Потом к нему подошла Голда и тоже приложила свою шершавую ладонь к его лбу:
- Марик, ты не заболел?
- Не-е…
Голда вечно все повторяет вслед за бабушкой.
- Марик, иди кушать, - говорит грудным приятным голосом бабушка. И тотчас же раздается тонюсенький писклявый голосок Голды:
- Марик, иди кушать.
Бабушка: Марик, иди спать.
Голда: Марик, иди спать.
"Голда – бабушкина тень", - любил говорить дедушка, когда был жив.
"Голда – старая дева. Этим сказано все", - любит говорить папа.
На самом деле Голда – бабушкина двоюродная сестра. Она прилепилась к бабушке и дедушке еще тогда, когда родилась его мама; она вынянчила маму, вынянчила тетю Инну, мамину сестру, и его, Марика, тоже она вынянчила. Она ему приходится троюродной бабушкой, но он, как все в доме, зовет ее просто Голдой.
Появился папа, чтобы взять из буфета пачку сигарет. Он еще молодой, но волосы у него совсем седые.
- А, привет труженику колхозных полей, - смеется папа.
Марик не отвечает. Он смотрит на папу и мысленно повторяет вопрос, который ему задал Зебра.
- Отчего ты такой скучный, колхозничек? Наработался? На, получай на трудодень, купи себе мороженое.
Папа кладет на стол пять рублей и хочет увидеть улыбку на его лице. Нет, не будет ему сегодня улыбки.
Папа уходит из столовой. Марик тоже уходит. Пять рублей остаются на столе.
В саду он пинает попавшийся под ногу мяч. Один разочек подтягивается на перекладине. Срывает и надкусывает крохотное зеленое яблоко. Все не то, все не так…
Из-за густой стенки вьюна раздается монотонное стрекотание. Это не стрекоза и не кузнечик. Это бормашина. К папе пришел клиент. Считается, что там за вьюном летняя кухня. На самом деле там зубной кабинет. Но там все так сделано, что если кто придет проверить, то увидит самую настоящую кухню. Там стоит газовая плита и множество настоящих кухонных полок и шкафов. В некоторые, самые большие, вместо кастрюль и банок вкатывается кресло и бормашина. А если поднять крышку самого большого стола, то под нею увидишь весь зуботехнический инструмент, которым пользуется дядя Коля, жених тети Инны.
Вот и он сам. Небритый, растолстевший от сидячей работы и пива, которым, по собственным словам дяди Коли, он любит закусывать водку. Дядя Коля уже навеселе. Трет желтыми прокуренными пальцами обросшую щеку и обращается к Марику с неизменным предложением:
- Давай постучу.
Дядя коля когда-то играл в футбол в клубной команде и очень гордится тем, что точно бил пенальти. С годами точность исчезла, но желание восстановить ее не покидает дядю Колю. Он готов хоть весь день стучать по мячу.
Марику это занятие очень быстро надоедает. Кому охота стоять в воротах, когда из десяти ударов восемь раз, а то и все десять мяч летит так высоко, что перелетает на соседский участок, и чтобы его достать, нужно перелезть через забор.
- Неохота, - отвечает Марик и возвращается в дом.
Не хочется играть в футбол. Не хочется есть. Даже не хочется читать "И один в поле воин".
Мамы нет дома. Она, конечно, поехала к подруге добывать новый рецепт диеты, благодаря которой можно привести себя в норму. Мама в бабушку – большая, толстая. Зато, в отличие от бабушки, мама любит взвешиваться и ведет "подекадный учет своего живого веса". Так говорит папа, который считает, что мама зря себя мучает вечными диетами.
В доме тишина. Значит, Голда пошла к соседям. Это у Голды такая болезнь – ходить по соседям. Придет, сядет, слушает. Лучше Голды никто не умеет слушать. Она не перебьет, не усомнится даже в самом откровенном вранье. Она только качает головой вниз, если история веселая, и в стороны – если печальная.
Он заглядывает в свою комнату. Во всем большом доме сейчас он и бабушка. Нет. И дядя Гриша. Он всегда дома. Его портрет в золотой раме всю жизнь висит на одном и том же месте. Всю жизнь Марика. Бабушка любит говорить, что вся жизнь дяди Гриши была немножечко больше его, Марика, жизни. И, конечно, говоря это, бабушка плачет.
Но он с бабушкой не согласен. Куда ему до дяди Гриши. Вон у него вся грудь в орденах и медалях. И звездочка, и две Отечественные войны, и Боевое Знамя, и даже Александра Невского!..
Дядя Гриша смеется. Не улыбается, а смеется. Марик уже спрашивал бабушку, маму и папу, почему дядя Гриша смеется. Каждый объяснил по-своему, как именно - он не запомнил, да это и не важно было запоминать, потому что он понял: ни бабушка, ни мама, ни папа не знают, почему дядя Гриша смеется. А он когда-нибудь узнает, обязательно узнает.
В доме тишина. Но если прислушаться, станет слышно, как храпит бабушка, как тикают на буфете часы, как капает вода из крана на кухне, как бьется о стекло и гудит от злости, что не может вылететь, пчела…
Марик сладко зевнул и понял: ему хочется спать. И он тихонько побрел к себе. Проходя мимо портрета дяди Гриши, он улыбнулся. Почему? Это тайна. Об этом никто не должен знать. Так же, как никто не знает, почему смеется дядя Гриша.
Проходя мимо окна, он выпустил пчелу. Пусть летит в свой улей.
Проходя мимо стола, он только дотронулся до пятерки, но не взял ее.
Он заснул сразу, как только положил голову на подушку. Но засыпая, успел подумать: "Что же все-таки ответить на вопрос Зебры?"
3.
Приехала из Москвы мама с тетей Инной. Вернулась от соседей Голда. Проснулась бабушка. Кончили работать папа и дядя Коля. В общем, если употребить папино любимое словечко, вся "капелла" собралась за столом.
С этой минуты командиром становится бабушка.
- Мирон, перестань читать газету, - это относится к папе.
- Опять забыла подать салфетки, - это к Голде.
- Перестань делать шарики, - это к нему, Марику.
- Не смотри на меня такими глазами. Нету ни глоточка, - к дяде Коле.
- Твоя бурда давно готова, - к маме.
- Ты плохо выглядишь, - к тете Инне.
Бабушке важно высказаться. Ее приказания и просьбы никто не выполняет. Папа продолжает читать газету. Марик лепит шарики из мякиша. Маа ждет, когда Голда подаст ей диетический суп. Тетя Инна сидит с закрытыми глазами, она очень устает на своей работе (тетя Инна – инженер-строитель). Дядя Коля по-прежнему не спускает глаз с бабушки.
И она не выдерживает, сердце у нее не каменное. Бабушка открывает буфет, достает графинчик и наливает дяде Коле стопку.
- Только одну-единственную. Пусть тут умрет – больше не дам, - оправдывается неизвестно перед кем бабушка.
Мама говорит папе:
- Встретила в метро Галку. Она сказала, что Виль приедет в отпуск в Москву.
Папа, не убирая от лица газеты, ворчливо отвечает:
- Ты же знаешь, меня он не интересует.
Мама действительно это знает, потому что папа не первый раз это говорит. Мама просто злит папу.
- Он приедет к нам.
- Очень хорошо. Я счастлив.
Перестрелка между мамой и папой длится довольно долго. Все относятся к ней равнодушно. Все, кроме тети Инны. Всегда, когда заходит речь о Виле, она как-то странно улыбается и делается очень красивой. Вот и сейчас с нее слетела усталость. Она улыбается, и на обеих ее щеках появляются ямочки. Ямочки есть у бабушки и у мамы, но у них по одной. Две только у тети Инны.
Марик знает Виля и очень хочет, чтобы он к ним приехал. От Виля наверняка можно узнать, почему смеется дядя Гриша. Они вместе были на войне.
Последний раз Виль приезжал, когда умирал дедушка. Тогда мысль о том, почему смеется дядя Гриша, не занимала Марика. Теперь же он уже давно больше всех ждет приезда Виля. Каждое лето мама говорит папе то же самое, что сказала сейчас. Но Виль не приезжал ни в прошлом году, ни в позапрошлом. Ужасно будет жаль, если он не приедет и в этом году.
В прошлый раз Виля вызвали телеграммой. Этого потребовал дедушка. Папа кричал, что этого незачем делать. Но дедушка настаивал, и его предсмертную волю выполнили.
Марик тогда не очень понимал, да и сейчас не понимает, что происходило в их доме. Тут тоже какая-то тайна и раскрыть ее можно с помощью того же Виля. Он-то все знает. Недаром же Виль остался наедине с дедушкой в ту ночь, когда тот умер.
И Марик не выдержал, спросил маму:
- Он действительно приедет или ты разыгрываешь папу?
Папа убрал от лица газету, удивленно посмотрел на сына.
Мама спросила:
- А ты хочешь, чтобы он приехал? Ты помнишь Виля?
- Хочу.
- Он скоро приедет.
Папа снова закрыл лицо газетой. Тетя Инна продолжала таинственно улыбаться. До конца обеда все сидели молча.
- Ты же осталась совсем голодная, - сказала бабушка маме.
- Ты же осталась совсем голодная, - повторила Голда.
- Ничего. Не умру, - ответила им обеим мама и стала красить губы.
Ушли тетя Инна и дядя Коля. Ушли в садик. Марик знает, о чем у них там будет разговор. Дядя Коля всегда говорит тете Инне одно и то же:
- Когда?
- Никогда.
- Так люблю же!
- И я.
- Кого?
- Другого…
Каждый раз после такого разговора дядя Коля устраивает папе скандал, грозится уйти от него, но не уходит, потому что папа успокаивает его:
- Пофардыбачит девка и будет по-нашему. У тебя шансы большие: ихнего брата на двадцать миллионов больше, чем нашего. Сладится. Ну-ка, сделай тот мост…
Мама взяла книгу и улеглась на тахту. Папа поднял глаза и назвал маму захватчицей. Дело в том, что папа и мама читают одну и ту же книгу. Она называется "Женщина в белом". Это единственная книга, которую читают все взрослые в доме. Остальные четыреста двадцать семь – Марик специально подсчитывал – стоят в шкафах и никем еще никогда не раскрывались. "Они ждут Марика", - говорит бабушка, которая вообще ничего не читает. Голда читает сказки. Читает по складам, как первоклассница. Папе "Женщины в белом" хватает на полтора года. Он никогда не прочитывает больше одной страницы. Больше он не может: закрываются глаза, папа начинает посапывать и даже храпеть.
Но все эти четыреста с лишним книг в дом принес папа. Сколько раз он, явно гордясь, говорил маме: "На Кузнецком убиваются из-за Мопассана, а мне уже сделали". Или: "Мне оформили Паустовского, Чехова и Толстого".
И вот они стоят под стеклом – Чехов, Толстой, Паустовский, Мопассан – и ждут. Но, может быть, хватит им ждать, решает Марик и, открыв дверцу шкафа, берет книгу.
Мама поднимает голову:
- Что ты взял, Марик?
- Что он взял… Наверное, Мопассана, - почему-то смеется папа.
- Чехова. Первый том, - отвечает Марик.
Семейство читает. На кухне Голда гремит тарелками. Бабушка, как всегда в послеобеденный час, сидит на крыльце и дышит свежим воздухом.
"Женщина в белом" шлепается на пол. Мама уже начиталась. Закрывая глаза, она просит папу:
- Мирон, почеши мне пятку.
Это у мамы наследственное. И тоже от бабушки. Фраза, которую сейчас произнесла мама, знакома Марику с детства. Раньше, когда был жив дедушка, бабушка всегда произносила ее нараспев: "Исса-ак, почеши мне пятку…" И дедушка, точно так же, как сейчас это делает папа, приходил, садился на край тахты и почесывал ногтями огромную желтую бабушкину пятку. После смерти дедушки Голда предложила бабушке свои услуги. Но бабушка отказалась, сказав, что теперь ей это не нужно. И вдруг все узнали, что это нужно маме.
И вот теперь папа одной рукой держит газету, а другой почесывает мамину левую пятку. Нога у мамы такая же большая, как у бабушки, пятка такая же желтая, но на ногтях сверкает красный лак. Это называется педикюр.
Папа наконец прочитал газету.
- Ты знаешь, - говорит он маме, - с ним что-то случилось.
"С ним" – это с Мариком. Мама в испуге широко раскрывает глаза и видит Марика, целого и невредимого, читающего первый том Чехова.
- Он сегодня не взял пять рублей, которые я ему дал на мороженое.
Но мама уже не слушает папу. Марик цел и невредим. Папа продолжает чесать мамину пятку. В доме тишина и покой. Мама засыпает.
А Марик уже не читает Чехова. Он думает о том, что имела в виду соседка, когда сказала вчера бабушке: "Разве я не вижу, что ваша старшая дочка счастлива за своим мужем".
Неужели счастье в том, чтобы тебе чесали пятку?
4.
Уже глубокая ночь, а Марик все еще читает Чехова. И не думает спать: он выспался днем.
Внизу, в столовой, что-то зазвенело. Будто стукнул кто-то один о другой хрустальные фужеры, что стоят на буфете перед зеркалом. Он бы не обратил на это никакого внимания, если бы не вспомнил, что слышал такой же звон вчера, когда ворочался с боку на бок после этой прополки, и позавчера, когда вставал кое-что сделать.
Что же это за звон?
Он оставляет Чехова и босиком на цыпочках пробирается к столовой. Там горит свет. Кто же это так поздно засиделся?
Он подкрадывается к шторе и, чуть отодвинув ее, заглядывает в столовую. За обеденным столом сидит мама. Она в ночной рубашке, под которой то поднимаются, то опускаются большие мамины груди. Маминого лица он не видит. Оно перекрыто большим, низко подвешенным над столом абажуром.
Что случилось? Неужели мама плачет?
Он присаживается на корточки. Теперь он видит мамино лицо. Она и не думает плакать. Она ест. Ест сухую колбасу с хлебом и запивает холодным вишневым компотом, который налит в хрустальный фужер. Вот он-то и звенел, когда его брала мама.
Мамина грудь ходит вверх и вниз, оттого что ей тяжело дышать. А тяжело дышать маме потому, что она уже съела много колбасы и почти целый белый батон. Но судя по блеску маминых красивых больших глаз, она не жалеет, что ей так тяжело дышится.
Марик вспоминает: за обедом мама съела всего три ложки диетического супа, этой бурды, как говорит бабушка. И еще он вспоминает, как мама сказала бабушке и Голде: "Ничего, не умру". Да, беспокоиться нечего, мама не умрет.
Может быть, войти и разделить с мамой компанию? Выпить фужер компота? Не стоит. Мама будет стесняться, она не одета. И он возвращается к себе и продолжает читать Чехова.
Утром его разбудила бабушка.
- Идем, Марик, - сказала она шепотом.
Он понял, что сегодня воскресенье. По воскресеньям бабушка берет его с собой на рынок, Марик помогает ей нести тяжело нагруженную корзину. По воскресеньям на местном рынке большой привоз. Каждый раз говоря об этом, бабушка смеется: "Тоже мне большой привоз, тоже мне базар".
Бабушка уже десять лет ходит на этот подмосковный рынок, но никак не может забыть базар, который остался там, на Украине, где они жили, когда Марик был совсем крошечный. Он, конечно, не помнит, какой там был базар, но по многочисленным бабушкиным рассказам многое о нем знает. Во-первых, базар там живой, а не мертвый. Это значит, что там кричат, там хвалят свой товар, там хотят его продать. Как-то раз он спросил бабушку: "А разве здесь не хотят продать?" Бабушка ответила: "Здесь совсем другое дело".
Во-вторых, там можно поторговаться, а здесь это совсем не принято. В-третьих, на здешний рынок надо ходить с длинным рублем. В общем, все не нравится бабушке на здешнем рынке, но она все-таки ходит сюда каждое воскресенье.
Марику нравится, как бабушка покупает кур. Она сразу видит, где самые крупные и самые красивые, и спрашивает: "Почем эти дохленькие?"
Бабушка хочет, чтобы продавец кур (их почему-то всегда продают мужчины) обиделся, стал хвалить свой товар. Но одно из двух: либо продавец кур человек с юмором и отлично понимает бабушку, либо он не очень хочет продать свой товар.
- Семьдесят пара, - отвечает он так спокойно, как будто куры и в самом деле дохленькие.
- А дешевле?
Продавец кур молчит. Бабушка злится, хватает одну за другой две облюбованные курицы и засовывает их в корзину.
Бабушка ищет все крупное: и картошку, и клубнику, и помидоры. Вот бабушка становится в край очереди. Только что поднесли клубнику, и она самая крупная.
- Почем будете торговать? – спрашивают те, что стоят первыми.
- По двадцать, - отвечает огромная, как бабушка, хозяйка клубники.
- Как по двадцать? Кругом по пятнадцать! – шумит очередь.
- Свесьте мне два кило, - говорит бабушка и протягивает полсотенную через головы женщин. Очередь на минутку умолкает. Но эта тишина не предвещает ничего хорошего. Так и есть. Как только бабушка высыпает клубнику в корзину, на нее обрушивается добрый десяток тренированных языков:
- Как вам не стыдно!
- Буржуйка несчастная…
- Они все такие!..
- Карман толстый, вот и швыряется!
Бабушка берет сдачу и как-то неестественно улыбается. Может быть, бабушке неловко? Может быть, она сейчас извинится перед этими разгневанными женщинами?
Нет. Бабушка выбирается из окружившей ее толпы и направляется к выходу. Марик тоже направляется к выходу, но он не торопится. Он не хочет, чтобы женщины из очереди знали, что это его бабушка.
Солнце поднялось высоко и жарит вовсю. Бабушка уже устала и вытирает платком выступивший на шее пот.
- Почему ты отстал? – спрашивает она, но по ее интонации Марик понимает: бабушка отлично знает, почему он отстал. Он отвечает на вопрос вопросами:
- А почему ты полезла без очереди? Почему ты переплатила?
Бабушка чувствует свою вину, она хорошая, его бабушка, но сейчас она ни за что не признается в том, что виновата. Вот она уже открыла рот:
- Плевать я на них хотела. Они не берут, и я должна не брать? Подумаешь, захотели поторговаться. Да она им копейки ломаной не уступила бы, уж я-то знаю!.. А ты слышал, что кричали эти сороки? Это я буржуйка несчастная… А та, с проваленным носом, ты слышал, на что она намекала? Нет, от этого можно умереть!
Но он знал, что от этого умереть нельзя, знал, что в следующее воскресенье бабушка опять пойдет на рынок.
Дома уже все встали. Садятся за стол. Нет дяди Коли. В воскресенье он не приходит. Вечером папа несколько раз вздохнет и скажет: "Надо пойти поискать этого выпивоху, на завтра накопилась уйма работы". И каждый раз, вернувшись, папа говорит, что на себе отнес дядю Колю домой. Папа преувеличивает. На себе он дядю Колю не носит, а отвозит его на какой-нибудь подвернувшейся машине.
Переступив через порог, бабушка говорит:
- У меня нет сил стоять на ногах…
- Садись, - предлагает ей мама.
- И сидеть нет сил…
- Ложись…
И бабушка ложится. Он много раз слышал эти самые фразы. Но раньше "садись" и "ложись" говорил дедушка, а когда бабушка укладывалась на тахту, она закрывала глаза и просила: "Исса-ак, почеши мне пятку". И дедушка чесал.
А теперь бабушка лежит на тахте и никто ей пятку не чешет. Вечером на тахту ляжет мама и скажет: "Мирон, почеши мне пятку".
И папа будет чесать мамину пятку. И соседка будет говорить, что мама за папой счастлива…
5.
Виль приехал! Приехал Виль!
Марик радуется этому больше всех, хотя сидит в сторонке, смотрит и слушает. Нельзя же сразу наброситься на человека с вопросами. И так ему достается от мамы, бабушки, Голды. Правда, кроме Марика еще два человека за столом молчат. Эти два человека – папа и тетя Инна.
- Вот ты какой стал, Виль Орлов, - два раза повторяет мама. А по его, Марика, мнению никакой он не стал, Виль. Может быть, поправился, а может быть, похудел.
- Красивый. Настоящий мужчина, - добавляет вслед за мамой Голда.
Красивый? Он этого не находит. Виль стал обыкновенным, как все. В светлом костюме. В белой рубашке. Вот в прошлый свой приезд Виль был красивым. Во всем военном, правда, без погон, но зато с орденами и медалями. А их у него ее больше, чем у дяди Гриши.
Мама называет его Виль Орлов. Марик уже спрашивал, почему. "Так, школьная привычка", - ответила мама. А Марик мысленно зовет его просто Вилем. Но когда он к нему будет обращаться, то, конечно, скажет: дядя Виль.
- Виль Орлов, Виль Орлов, сколько воды утекло, - говорит мама. Виль улыбается, смотрит на всех по очереди, но чуточку дольше останавливает свой взгляд на тете Инне.
- Виль, почему ты не ешь? Не вкусно? – говорит бабушка. Говорит просто так, потому что хорошо знает – Вилю вкусно и всем вкусно.
- Очень вкусно, - отвечает бабушке Виль, а сам продолжает смотреть на тетю Инну.
- Виль, ты уже женился? – спрашивает Голда.
- Все еще нет. В этом плане нам с вами, тетя Голда, явно не везет. А как вы живете?
- Как я живу? Чищу картошку и смотрю телевизор. Ты же знаешь – Мане нельзя мочить руки.
И в прошлый приезд Виля Голда задавала этот же вопрос. А на вопрос Виля, как она живет, Голда тогда тоже ответила: "Как я живу? Картошку чищу. Ты же знаешь – Мане нельзя мочить руки". Тогда у них еще не было телевизора.
Первым из-за стола уходит папа. "Пойду поработаю", - говорит он. Это неправда. По воскресеньям папа никогда не работает.
Уходят на кухню бабушка и Голда. Без папы, бабушки и Голды разговор за столом становится шумным, веселым. Громче всех говорит и смеется мама. То и дело раздается: "А помнишь?", "А знаешь?" И называются имена: Тамарка, Люська, Галка, Борька, Максим, Сашка…
Марик знает, о ком идет речь. О тете Тамаре – она, как тетя Инна, инженер-строитель. О тете Люсе – она врач. О тете Гале – это она сообщила в метро маме, что Виль приедет в Москву. Дядя Боря живет на Украине. У дяди Максима есть два сына-близнеца – Митька и Витька. Дядя Саша, как и Виль, физик, но оба они совсем не такие физики, как Зебра.
Наконец они всех вспомнили, про всех поговорили, и Виль вспоминает о Марике:
- Ну, а ты как поживаешь, вундеркинд?
Все смеются, и Марик тоже. Все смеются, потому что вспоминают историю, которая имела место в прошлый приезд Виля. Марик тогда еще был первоклассником. Виль спросил у мамы о его успехах в науках и, узнав, что Марик уже умеет считать до тысячи, назвал его вундеркиндом. "Тише, - сказала тогда мама, - он все слышит".
- Не страшно, - ответил Виль. – Уметь считать до тысячи это еще не значит все знать.
- А я знаю, - сказал тогда он, Марик. – Вундеркинд - это когда ребенок умный, а папа и мама глупые.
Сейчас, вспомнив эту историю, Виль, мама, тетя Инна и Марик смеются громче и веселее, чем тогда, когда он это сказал. Тогда в соседней комнате умирал дедушка.
Теперь мама опять рассказала, что Марик круглый отличник, что скоро поедет на месяц в пионерский лагерь, а потом с ней на Рижское взморье, что он сейчас работает в колхозе.
Марик вспомнил о прополке, о козле Федьке и потравленной им капусте, вспомнил о вопросе, который задал Зебра. Думать об этом было неприятно, особенно сейчас, когда приехал Виль. И он перестал думать об этом, но не совсем. Он вспомнил фразу, сказанную Зеброй: "Посмотри, сколько ты капусты потравил".
- Я не травил, - ответил он тогда Зебре.
- Не ты, конечно, а твой козел потравил, - поправился тогда Зебра.
- И козел не травил. Он здоровый, а не бешеный. Я могу на него справку из ветлечебницы принести.
И тогда Зебра понял и сказал, что они говорят на разных языках, и объяснил, что слово "потравить" означает именно то самое, что сделал козел с молодой капустой.
Папа не возвращался. Он, наверное, пошел разыскивать дядю Колю. Пришла бабушка и сказала, что для Виля надо поставить раскладушку в комнате Марика. Это было как раз то, о чем он мечтал. Он старательно вымыл ноги, чтобы бабушка не могла придраться, и отправился к себе. Он ждал Виля и читал Чехова.
А Виль ушел с тетей Инной подышать свежим воздухом. Уж очень долго пришлось его ждать. Много раз одолевал сон, но Марик упорно прогонял его, даже щипал себя для этого. Кто его знает, этого Виля, возьмет завтра и исчезнет еще лет на пять. А вдруг ему поставят раскладушку в другой комнате? Внизу хлопнула калитка. Наверное, пришел Виль. А может быть, папа. Почему они так плохо относятся друг к другу? А еще учились в одном классе. Правда, у папы нет ни одного ордена, даже медали ни одной нет. Кто-то поднимается по скрипучей лестнице. Это Виль. Когда поднимается бабушка или мама, лестница скрипит в десять раз сильнее.
Он делает вид, что спит. Виль снимает свой светлый костюм и вешает на спинку стула. Достает папиросу, щелкает зажигалкой, но, посмотрев в сторону "спящего" Марика, не закуривает. Виль ложится на раскладушку и долго ворочается, не может найти удобную позу. Марик догадывается, почему Виль ворочается. Надо выручить человека. Он открывает глаза и говорит:
- Если вам очень хочется курить – курите.
- А я думал, что ты спишь, вундеркинд. Значит, можно? Добро.
Виль вскакивает с раскладушки, достает коробку "Казбека", зажигалку. Закурив, он спрашивает:
- Ты что, боишься спать без света?
- Что вы… Я не гасил, чтобы не заснуть. Я вас ждал. Я хочу задать вам два очень важных вопроса. Можете погасить. Будем разговаривать в темноте.
Виль выключает свет и снова ложится на раскладушку. Теперь он не ворочается.
- Ну, задавай свои вопросы.
Еще несколько мгновений Марик молчит, а затем выпаливает:
- Почему смеется дядя Гриша?
- Что, что?..
- Почему дядя Гриша смеется… с портрета, там, в столовой?
- Ах, вон оно что. Почему он смеется… Мне это не приходило в голову. В самом деле – почему? Не знаю. Видимо, этот снимок был сделан в мое отсутствие. Постой, постой… Ну да, я был в тот день в Бреслау. Мне самому теперь интересно… Вот что: давай, старина, поспим минут пятьсот, а утром у портрета попробуем разобраться.
Марик от досады прикусил палец. Даже Виль не знает! Теперь уже не узнать никогда. Он вспомнил про второй вопрос. Но как его задать?
- Про портрет – это же только первый вопрос. Но если вы хотите спать…
- Виноват. Забыл. Слушаю.
Марик долго молчит.
- Слушаю, слушаю, - говорит Виль. Красный огонек папиросы проделывает полукруг и исчезает, погашенный о коробку.
Нет, об этом не спросишь одной фразой, как о портрете. Но надо только начать. Виль умный, он поймет.
- Вот папа вас не любит. А дедушка не любил папу, даже не хотел его видеть перед смертью. Тут какая-то тайна… Я часто думаю об этой тайне. Скажите, дядя Виль, почему дедушка не хотел видеть папу перед смертью?
Виль долго лежит молча. Потом он вскакивает и снова закуривает.
- Даже не знаю, что тебе сказать… Знаешь что: давай оставим в силе мое предложение. Утро вечера мудренее.
Марик ничего не ответил Вилю. Он разочаровался в Виле. Столько ждать человека для того, чтобы ровным счетом ничего не узнать. Допустим, он не знает про портрет, но про дедушку и папу он знает. Почему же он ничего не говорит? Значит, верно, что здесь скрыта большая тайна, очень большая. Как узнать ее, как узнать?..
Он видел, как огонек папиросы опять сделал полукруг и погас. Видел, как Виль закурил еще, но третьего полукруга, проделанного огоньком папиросы, он не дождался.
6.
После завтрака, когда все разошлись из столовой, Виль остановил направляющегося в сад Марика.
- Куда же ты, Шерлок Холмс? Я не забыл уговор.
Марик нехотя остался. Он уже не верил в Виля и не проявлял к нему никакого интереса. Они подошли к портрету. Виль стал рассматривать его так, будто видел впервые. Марик не смотрел вовсе. Он и так знал каждый штрих на портрете.
- Смотри, смотри, - сказал Виль, - он стоит на фоне витрины, в которой выставлены зонтики. Зонтики самых разных фасонов.
- Зонтиков двенадцать, - сказал Марик.
- Может быть, зонтики имеют отношение к его смеху?
- Может быть. Но я хочу знать точно, - и Марик ушел в сад.
Виль понял, что контакт между ними не возникнет до тех пор, пока он не ответит на эти сложные вопросы. А как на них ответить? Первый еще туда-сюда, хоть обмозговать можно. Но что ответишь на второй? Нельзя же вот так, за здорово живешь, рассказать ему все, что знаешь. Последствия могут быть самые неожиданные. И половину правды нельзя рассказать – мальчишка с головой, быстро докопается до второй половины. Вот что: нужно постараться дать ответ на первый вопрос. Но ведь и второй задан неспроста: парень что-то знает, что-то понял. Как же быть? Как быть?
Эврика! Ведь при этой съемке наверняка был Максим! Нужно сегодня же отправить ему срочное письмо. Но как быть со вторым вопросом, как быть со вторым?.. Что можно рассказать мальчишке из того, что он, Виль, знает? Что?
…Прошло много лет, но Виль очень хорошо помнит огромную комнату в старинном доме. Лепной потолок: большие гроздья винограда, яблоки, груши. И все это великолепно выполнено по цвету. Два высоких окна и между ними дверь на балкон. Над тахтой в дорогой раме портрет смеющегося молоденького офицера. И каждый вечер музыка. И выпивки. И игра в бутылочку.
Пришли с войны, нашли девочек, с которыми сидели за одной партой, и стали играть в бутылочку. И сами над собой смеялись: после такой войны – в бутылочку…
Искали свое место в жизни. Что они умели тогда? Стрелять из "ТТ". Ползать по земле с миноискателем. Они разрядили все мины, которые встретились им на дорогах. Но мины остались в них самих. Для того, чтобы обезвредить эти мины, нужны были не секунды, не минуты.
Борис пил. Максим веселился, надеясь все годы прожить под фокстрот. Мирон все больше и больше желал, чтобы горлышко бутылочки показывало на него, когда за дверью была Лора.
Пели песню, сочиненную до войны Максимом: "Мальчишек двадцать, девчонок двадцать, а вместе сорок – десятый "Б"…
Мальчишек осталось только семь. Борис горько острил, говоря, что теперь эта песня не поется, а пьется.
И был вечер, когда Мирон долго целовал Лору, а остальные, сидя на балконе, наслаждались сладким запахом распустившейся акации. В тот вечер он, Виль Орлов, стоял у тахты и смотрел на портрет, который теперь висит здесь, в деревянном доме под Москвой. Он помнит, как появился тогда перед ним покойный Исаак Петрович Дворкин, отец Лоры и Инны, помнит все, что они сказали тогда один другому.
- Я тебя понимаю, Виль. Потерять такого друга… Ох-хо-хо… А где все?
- На балконе. Лора с Мироном там, - он показал на дверь спальни.
- С Мироном?
- С Мироном.
Дворкин сел на стул, широко расставив ноги.
- Виль, тебе не нравится Мирон?
- Да.
- Наверное, потому, что он был в Ташкенте, когда вы с Гришенькой…
- И поэтому тоже.
- У него плоскостопие.
- И плоскомыслие.
- Не нахожу. Человек хочет заняться делом. Получил диплом зубного техника.
- Купил диплом зубного техника.
- Как бы то ни было – он умеет вставлять зубы. А что происходит с вами? Мечетесь, места себе не находите… Я вам сочувствую, ребята, но каждый человек должен быть занят делом.
- В чем вы нам сочувствуете?
- В том, из-за чего вы мечетесь.
- Очень точный ответ.
- И я вас очень хорошо понимаю, ребята. Каждый из вас рассчитывал на многое. А выходит, что даже девчонки вас обогнали. Ларочка уже на последнем курсе, а вам только надо начинать.
- И начнем.
- Ты начнешь. Максим начнет. А вот начнет ли Борис, сомневаюсь. Хороший парень и с головой. Но из него получается хороший выпивоха…
- И я пью, и Максим, и вы.
- Не так. Его уже засасывает.
В этом месте их первый раз прервали. В комнату вбежала запыхавшаяся Инна. Она тащила за руку смущающегося одноклассника Сашу.
- Папка, срочно дай денег, - закричала она с порога. – Мы идем на день рождения к Аньке Шиловой. Нам еще надо успеть купить подарок!
- Сколько?
- Сколько? – обратилась Инна к Саше.
- Не знаю… По-моему, ничего не нужно.
- Много ты понимаешь. Подарок – это так приятно. Но что купить? Виль, что купить Аньке Шиловой?
- Здравствуй, Инна.
- Ой, прости. Здравствуй. Ну, что купить Аньке Шиловой?
- Как же я могу сказать, не зная Аньки Шиловой?
- Но ты же все знаешь в жизни… Ну как тебе сказать… Анька Шилова круглая отличница. Немного задавака. Правда, Сашка?
- Немного.
- И самая красивая в классе. Правда, Сашка?
- Неправда.
- Вот вам четвертной и разбирайтесь, кто там у вас самый красивый, - сказал Дворкин и, когда дверь за Инной и Сашей закрылась, добавил: - Стала совсем большая. Виль, тебе нравится Сашка?
- Пока нравится.
- Почему "пока"?
- Не знаю, что из него получится к тому времени, когда вы вздумаете его женить на Инне. Вы ведь это имели в виду.
- Когда на твоей шее две дочери – приходится думать. Не вечно же я буду гнуть спину над часами. Кто-то же должен обеспечивать моих дочерей, а потом внуков. Ты знаешь мою болезнь, я протяну недолго. Я хочу быть спокоен. Мирон парень с головой…
- А куда вы торопитесь… Лоре только двадцать один. Инна совсем ребенок.
- В двадцать пять будет поздновато, а в тридцать она наверняка останется Голдой, то есть старой девой. А насчет Инночки ты прав – думать еще рановато, но подумывать стоит.
- У моих родителей совсем другие взгляды.
- У твоих родителей не две дочки, во-первых, а один сын. А во-вторых, этот сын ты, Виль. Так вот, из этого уже получается в-третьих.
- Но речь ведь не обо мне, а о Мироне. Вот Мирон хочет перетащить всех вас в Москву. В Москву, в Москву – только и говорят Лора с Инной, совсем как чеховские три сестры. Но ведь Мирон рвется в Москву только потому, что там хорошие заработки у зубных техников.
- Знаешь, Виль… - Дворкин тяжело дышал, у него была грудная жаба. – Знаешь, я с тобой согласен в одном: Мирон не алмаз. Но Лора за ним голодать не будет.
- Это не самое главное.
- А что главное? А ну, научи меня, что главное… Подумаешь, побыл на войне и пришел учить!..
Тут их опять прервали. Вошла Голда. Она несла ворох тарелок, прижимая их к старому засаленному халату.
- Это ты, Виль?
- Я, тетя Голда.
- Ты похудел.
Дворкин закричал:
- Дадут мне наконец поговорить в моем доме?! Голда, убирайся к себе на кухню!..
- Чего он расшумелся? – спокойно спросила Голда и повернулась к старику: - Тебе уже подать твое холодное молоко?
Но когда Голда ушла, разговор уже не возобновлялся. Дворкин, кряхтя, уселся в кресло, стоявшее в углу, и сидел в нем молча весь вечер.
Виль видел, что из всех танцевавших в тот вечер Дворкина интересовал один лишь Мирон…
Через полгода он отдал за него Лору, а еще через три, умирая, не пустил к себе, не пожелал с ним проститься. А его, Виля, вызвал, хотел что-то сказать, но уже не успел, отнялась речь.
Так что же можно рассказать мальчишке из того, что происходило и происходит под крышей этого скрипучего дома? Не лучше ли уйти от этого вопроса, предоставив возможность времени ответить на него?
7.
Виль получил какое-то письмо и, подмигнув Марику, сказал:
- Порядок. Здесь то, что нас интересует.
Вдвоем они поднялись наверх. Виль зачем-то запер дверь. Он, наверное, думает, что Марику восемь лет, и дом ему кажется не домом, а какой-нибудь крепостью, где за каждой дверью прячутся враги. Пусть запирается, если ему это нравится.
Виль достал перочинный нож и аккуратно вскрыл конверт. Взглянув на письмо, он тотчас же стал читать его вслух.
"Привет, старина! Наконец ты вспомнил, что я существую на белом свете. Твой вопрос меня удивил ничуть не меньше, чем тебя, когда его задал маленький Златин. Видимо, он не в папашу".
Виль поднял глаза.
- Комплимент в ваш адрес, молодой человек.
- Спасибо. Только меня интересует не комплимент. Ваш Максим тоже ничего не знает?
- Не торопись. Слушай дальше: "Сразу я ничего не мог вспомнить. Но потом я ухватился за эти двенадцать зонтиков, взнуздал свою память и заново проявил этот снимок.
Городок Кранцбург. 21 апреля 1945 года. Я и Гришка поднимаемся по какой-то улочке. Навстречу плетется отощавший старик с большим фотоаппаратом на треноге. Он говорит, что всю жизнь работал фотографом при местном кладбище и теперь остался совсем без работы. Покойников много, говорит он, но никто не хочет с ними сниматься. Даже самые близкие…"
Виль снова подмигнул Марику: чувствуешь, это уже кое-что.
И в самом деле Марику теперь интересно слушать, что написал Максим. Только пусть Виль не останавливается, пусть читает все подряд.
"Старик просит разрешения нас сфотографировать. Мы соглашаемся, пообещав ему банку свиной тушенки. Он снимает нас вместе и по отдельности. Мы стоим на фоне маленькой кирхи. Потом старик просит нас перейти на другую сторону, объясняя это переменой освещения. Вот тогда-то Гришка оказывается на фоне магазинчика, в котором продаются зонтики. В дверях магазинчика стоит девушка лет двадцати. Разумеется, белокурая, разумеется, стройная. Погодите, говорю я, снимите его вдвоем с девушкой.
Можно, отвечает старик. Вам теперь все можно, господа офицеры. Мы понимаем его намек и смеемся. Старик продолжает открывать и закрывать затвор своего фотоаппарата, продолжает говорить, обращаясь к Гришке: "Вы можете жениться на фройлейн Хаас, если захотите, господин офицер. Это ее собственный магазин. Ее престарелые родители долго не протянут. А зонтики в Кранцбурге вещь ходкая – здесь часто идет дождь".
Гришка хохочет что есть мочи. Вспыхнув, фройлейн Хаас скрывается в магазинчике. Старик спрашивает наш адрес и уходит. Мы с Гришкой хохочем всю дорогу до штаба дивизии. Вот, старина, все, что я припомнил. На другой день фотограф принес снимки. Фотографию, с которой сделан портрет, я собственноручно подарил покойному Дворкину. Значит, ты снова приехал в этот дом, старина…"
Тут Виль перестал читать. После затянувшейся паузы Марик сказал:
- Спасибо, дядя Виль.
- А ты все понял?
- В общем, да. Дядя Гриша не хотел жениться на фройлейн Хаас.
Виль рассмеялся:
- В общем, конечно, так. Именно так… Но ты понимаешь – пройти пол-Европы, выиграть такую войну и вдруг жениться на фройлейн Хаас из Кранцбурга, чтобы торговать зонтиками!
Вот теперь до него окончательно дошло. Марик тоже стал смеяться. Нужно же было старику-фотографу додуматься до такой глупости, чтобы предложить дяде Грише торговать зонтиками.
- Дядя Виль, а кем был бы дядя Гриша, если бы его не убили?
Виль сделался серьезным. На лбу у него появилось несколько складок.
- Ты знаешь, об этом мы много раз говорили. Я, Максим и Борис. Правда, это было очень давно. Тогда мы еще не знали, кем станем сами. Мы сходились на том, что Гришка… дядя Гриша остался бы военным. У него было к этому призвание, он умел воевать с блеском.
Как приятно Марику это слушать: "Умел воевать с блеском". И не нужно расспрашивать, в чем заключался этот блеск. Можно все представить себе хоть сегодня, когда они лягут спать, и Виль будет водить в темноте огоньком папиросы от рта к пепельнице и обратно.
- Но сейчас же мир, дядя Виль… Сейчас не…
- Ну и что. Он окончил бы военную академию, был бы уже полковником и учил бы молодых, как нужно воевать, если бы на нас напали. Эх, бы, бы, бы…
- А на нас нападут?
- Задай мне вопрос полегче.
Они помолчали. Марику очень не хотелось, чтобы Виль сейчас ушел. Виль все-таки интересный человек. Ну что поделаешь, если он не хочет рассказывать, что произошло между папой и дедушкой.
- А дядя Гриша мог бы вставлять зубы?
Виль удивился:
- Конечно, мог бы, если б захотел. И был бы хорошим зубным техником. Не хуже, чем твой папа.
- И делал бы зубы своими руками, а не дяди Колиными, правда? И не делал бы из кухни тайный зубной кабинет, правда?
Виль долго смотрел в глаза Марику, а потом сказал:
- Святая правда.
И у него дрожали губы.
А Марику снова вспомнился козел, потравивший столько капусты, вспомнился вопрос Зебры: "А откуда у твоего отца много денег?"
- Дядя Виль, вы можете мне дать в долг двести рублей? Только знайте наперед: отдам, когда вырасту, когда сам буду зарабатывать.
Виль полез в боковой карман, достал две сотенные бумажки и положил их на край стола. Марик улыбнулся. И Виль улыбнулся. Улыбка каждого стоила миллион.
8.
В доме черт знает что делается. Третий день не подметают пол. Не варят обед. Бабушка с Голдой плачут. Мама с папой ругаются. Дядя Коля третий день мертвецки пьян. И все из-за того, что Виль уехал не один, а с тетей Инной.
Послушаешь, что причитает, плача, бабушка, что повторяет вслед за нею Голда, так получается: главная вина тети Инны в том, что она ни с кем не посоветовалась. Послушаешь, как ругаются папа с мамой, так получается, что у тети Инны есть еще две главных вины.
"Это же надо – так обидеть человека!" – без конца повторяет папа.
"Я бы на ее месте по-человечески объяснилась с Николаем. Записка – это совсем не то", - в этом главная вина тети Инны, по мнению мамы.
- И все этот кретин! – так папа называет Виля.
- Ты грубый, Мирон. Ты бревно и никогда не поймешь, что такое настоящая любовь, - это говорит мама и вздыхает.
Папа действительно грубый. Как он только может так обзывать Виля? Виль настоящий мужчина. С ним не пропадешь. И тетя Инна с ним не пропадет. Сказал бы только Виль: "Поехали, Марик". И поехал бы. Сибирь. Новостройки. Тайга. И рядом все-таки свои, близкие: тетя Инна, Виль. Поехал бы. Если бы Виль позвал. Ну, немножко не хватало бы ему там бабушки, мамы, папы. И Голды.
"Голда – труженица. Все вы ее пальца не стоите". Так сказал Виль. В самом деле, если присмотреться – увидишь, что весь дом держится на Голде. Все делает Голда. Но это незаметно, потому что когда ее спрашивают, как она живет, Голда всегда отвечает: "Чищу картошку и смотрю телевизор. Вы же знаете – Мане нельзя мочить руки".
В доме без конца возникают проблемы. Их решают в перерывах между плачем бабушки и Голды и перебранками мамы с папой. Оказывается, пьяный дядя Коля – тоже проблема. Решено после того, как он протрезвится, поместить его в комнатушку, в которой спит Голда.
"А иначе он окончательно сопьется, - сокрушается папа, - какой толк будет от его работы?"
"Лучше бы ему уехать. Подальше. Вдали любовь скорее забывается". Это сказала Голда. Сказала сама. Ни мама, ни бабушка ничего такого не говорили. Но папа очень недоволен самостоятельным высказыванием Голды.
"Не вздумай ему сказать это", - ворчит он.
Вечером в доме, наконец, воцаряется тишина. Бабушка и Голда уже не плачут. Мама с папой помирились. Они перенесли дядю Гришу в темную комнатушку, а он даже не проснулся. Наверное, они положили его на спину, уж очень громко он храпит.
В родительской спальне что-то шлепнулось об пол. Ну да, это "Женщина в белом" выпала из маминых рук. А вот и знакомые, много раз слышанные слова: "Миро-он, почеши мне пя-атку…" Мама произносит их уже совсем как бабушка. Разница лишь в том, что мама говорит "мне", а не "мине", как говорила раньше бабушка.
Папа чешет мамину пятку. Все так, как будто бы ничего не случилось…
9.
Колхозный бухгалтер выслушал Марика очень внимательно, но деньги не принял.
- Как же так я могу получить с вас за потравленную козлом молодую капусту, ежели не знаю, не ведаю, какой именно материальный ущерб нанес нашему хозяйству ваш козел. Приходите в сентябре, вот тогда и взыщем с вас, молодой человек. А пока получше присматривайте за своим козлом, - сказал бухгалтер и почему-то подмигнул Марику одним глазом.
- Так он же не мой, козел!
- Не ваш? Тем более.
Почему тем более?.. Но долго раздумывать об этом нет времени. Нужно торопиться домой. Сегодня он уезжает в пионерский лагерь. Уже собран рюкзак. Сбор у школы. Едет много знакомых ребят. И Таня. Как бы сделать так, чтобы случайно оказаться рядом с нею в автобусе?
Возле дома стоит новенькая салатовая "Волга".
- Марик, тебя отвезут на машине. В автобусе душно и очень трясет, - говорит мама.
Марик проходит в доме за рюкзаком. Возвращаясь, он бросает взгляд на портрет над тахтой. Дядя Гриша смеется. Теперь известно, почему он смеется. Но Марик останавливается, долго смотрит на портрет…
Во двор он возвращается без рюкзака.
- Марик, где же вещи? – спрашивает бабушка.
- Марик, где же вещи? – повторяет Голда. И все ждут, что Марик ответит.
- Я не поеду, - говорит он.
- Как не поедешь? – не верит бабушка.
- Как не…
Голду он перебивает:
- Не поеду и все.
Марик убегает в сад, перелезает через забор и делается недосягаемым для бабушки, Голды, мамы и папы. А они ходят вокруг дома, зовут Марика, обвиняют каждый другого, что это по его вине ребенок выкинул такой номер.
Машина отпущена. Автобус от школы уже ушел. Мама с папой продолжают ссориться. Первая нота, послужившая веским основанием для общего перемирия, звучит из уст бабушки:
- Ребенку трудно расстаться с домом. Он же еще совсем маленький.
Мама и Голда немедленно соглашаются с бабушкой. Папа ворчит:
- Ребенок… маленький… Но должен же он когда-нибудь стать мужчиной. Лично я любил ездить в пионерский лагерь…
Через несколько часов Марик возвращается домой. За обедом за ним ухаживают, как за больным. И никто не напоминает о пионерском лагере. Тем лучше.
10.
Марик бродит по высокой пыльной траве, которой заросла их тихая улочка. Когда устают ноги, он садится где-нибудь под деревом и читает Чехова, часто отрываясь для того, чтобы окинуть взглядом пустынную улицу.
Так уже прошло много дней. Марик теперь не сопровождает бабушку на рынок. Голда зовет его в лес за грибами. Он отказывается. Мама приглашает в Лужники на матч "Спартак" – "Динамо". Как ни трудно, но и тут он выдавливает из себя малоправдоподобное "не хочется".
Вместо похода в лес, вместо поездки в Лужники ходит по пыльной, царапающей загорелые ноги траве. Ходит с полудня дотемна. Ходит в те самые часы, когда папа уже вернулся из Москвы и сидит с дядей Колей в кухне, которая на самом деле зубной кабинет.
…Однажды папа говорит маме:
- Исчезли клиенты… Совсем нет работы. Придется тебе, Лорочка, вспомнить, что ты инженер…
И пусть мама вспомнит, мысленно соглашается с папой Марик.
11.
Происходит одна из многих подобных встреч за те дни, что Марик бродил по траве неподалеку от дома.
- Мальчик, здесь живет Златин?
- А какой Златин вам нужен?
Спрашивающий оглядывается и тихонечко произносит:
- Зубной врач.
Марик отвечает, не глядя в глаза незнакомцу:
- Тот Златин уехал. Тут живет писатель…
- Марик, что за чепуху ты говоришь? – рядом стоит папа.
Марик смотрит на папу, потом на незнакомца.
- Тот Златин уехал, - повторяет он. – Тут живет другой Златин, - голос его дрожит, в глазах блестят слезы. Папа долго смотрит на Марика и говорит незнакомцу:
- Мальчик прав. Здесь живет другой Златин.
Но когда недоумевающий незнакомец уходит, папа спрашивает с раздражением в голосе:
- Марик, что это за фокусы?
Хрупкие плечики Марика начинают дергаться. Он рыдает, не сводя с отца больших, омываемых обильными слезами черных глаз.
Папа берет Марика на руки и несет в дом.
- Что с ним? – бабушка.
- Что с ним? – Голда.
И вот уже с одной стороны его целует мама, с другой бабушка, а с третьей – в шею – Голда.
- Оставьте нас, - приказывает женщинам папа. – Нам нужно поговорить вдвоем. Как следует поговорить.
- Втроем, - решает про себя Марик и смотрит на портрет над тахтой: дядя Гриша смеется.
Марик, а точнее Марк Златин, умер в возрасте двадцати двух лет от пуль, всаженных в него ночными налетчиками в Лос-Анджелесе, США. Он с отцом, Мироном Златиным, держал там магазин, в котором был и хозяином, и продавцом, и сторожем.
Девять лет назад в Америку их всех увез Мирон Златин. Многие уехавшие из России живут в США безбедно. И Златины тоже. Но Марик почему-то любил повторять фразу, которая выводила из себя его отца, Мирона Златина: "Когда я был маленьким, там, в России, на вопрос, кем я буду, когда вырасту, я отвечал, что еще не знаю: может быть, космонавтом, может быть, писателем. А стал лавочником".
