Дмитрий ДИАНОВ. ПОСЛЕДНИЙ РЫЦАРЬ (подборка стихотворений)
* * *
Я с летним ветром ссорился всерьез
И, не любя союзников двурушных,
Встал навсегда на стороне стрекоз
На рубежах их пажитей воздушных.
Мы облаками засыпали рвы
Под их республик сонное пространство,
И я - как подстрекатель синевы –
Был принят в стрекозиное гражданство.
Я в их фалангах к солнцу подступал,
И пусть мои победы невелики –
Я не из страха строй их оставлял,
А чтоб собрать немного земляники.
Но знаю, что паду на высоте
Могучих солнцеборцев зависанья,
Чтобы проплыть на солнечном щите
Под благодарный стрекот мирозданья.
Новодевичий монастырь
Снег, как столетний дед ворчит –
Мол, затоптали все аллеи…
Здесь ходят немцы и грачи –
И птицы по весне смелее.
Для них гнездятся купола,
И серый снег с лихвой подтаял,
Соборов груда поплыла,
Куда грачиный бог направил…
Но, возвышая небосвод
Для угловатых воспарений,
Россия новый смысл найдет
И для иных – чужих – речений:
Сквозь птичьих ссор родной пустяк,
Плывя, она переплавляет
Европы скаредный медяк
В меч, что любовью разделяет.
* * *
Если утром чуть больше пройдет
Ленинградских коротких дождей,
Значит, жизнь пропустила вперед
Хоть на пару непрожитых дней.
Если в Гатчине солнца отвес
Раскачается с радугой в шаг,
Мы с тобою свернем в синь небес
И поймем, кто велик и кто благ.
И увидим, что озером стать
Может бездна ненайденных слов,
И над ней будет солнце бросать
Бог нептунов и мокрых садов.
Но на свежих путях световых
Местный бог не во всем будет прав:
Здесь не правит ошибок ничьих
Даже жизнь, за дождями отстав,
И теряешь, как солнечный блик,
Милый образ, - на шаг подойдешь, -
Непослушный любви ученик,
В сотый раз забежавший за дождь.
* * *
Что обещалось – сбудется сегодня
На страшной и бессмертной высоте,
Где ты дрожишь, как капля на листе,
Готовая упасть, листа не помня.
И день в себе самом не видел смысла,
Однообразным шелестя дождем,
Но дождь прошел, и тишина повисла,
Которая не знает ни о чем –
Не знает, далеко ты или рядом,
Но понимает: это ты молчишь,
И обнимаешь воздухом и садом,
И каждым мигом жизни дорожишь.
И мир совсем окажется несложен,
И лист застыл совсем не потому,
Что был с молчащей каплей осторожен, -
А лишь не веря счастью своему.
Последний рыцарь
О.Г.
Я в тишине лишь по твоим губам
Нашел страну счастливого незнанья –
Так Сердце Льва стремилось к городам
Италии, не зная их названья.
Но тот, кто города случайно брал,
Спеша прибоя ненадежным следом,
Не Палестину знойную искал,
А лишь свое единственное небо,
Где облака так просто собирать
Под легким стягом синевы нелгущей,
И на турнирах солнце побеждать, -
И прах свой не вернуть земле цветущей.
Но ты сдуваешь сердце так легко,
Что тишина не может не сердиться:
Я так далек от мира облаков,
Как побежденный в Аялоне рыцарь,
И все, что я могу, - лишь отбегать
От волн, твое услышавших дыханье,
И, как миры невзятые, считать
Мгновенья твоего существованья.
Гороховец-на-Клязьме
Ван-Гога огороды
Над синевой реки:
Здесь освятили воду
Стиральные мостки.
Сжег облачную проседь
Соломенный закат, -
И снова Брейгель просит
О возвращенье стад.
И Рембрандт нас в заречье
Впускает, словно в храм,
Где дремлют семисвечья
Сосенок по пескам,
И где колючей клятвой
Еще жнивье не спит,
И шмель гудит невнятно –
Задумчивый левит.
Шартр
«Бог задумывает Адама» и «Бог, создающий Адама» - скульптурные группы из Шартрского собора, ХIII в.
Во всем Шестодневе едва ли
Прекраснее звезды взошли,
Чем те, что над ивою ждали
Счастливого взгляда с земли.
И бог понял с грустью мгновенной,
Что мир с ним расстаться готов,
А он задремавшей вселенной
Не дал толкователя снов.
И вспомнил он песнь восхожденья,
И с нею рассеялся страх
Грозы ли, любви, иль рожденья
Соперника в днях и трудах.
И мир несговорчивый сдался
Испачканным в глине рукам,
И дерзко из праха поднялся
Взыскующий взгляд к небесам.
Я с просьбой о вечности личной
К тому в мастерскую приду,
Кто, вылепив душу,
Над ивою даст ей звезду,
И чье не насытится зренье
Звездой и рекой до утра,
Лишь было б одно удивленье, -
Что все удалось, как вчера.
В любой на земле электричке
Ты едешь из Шартра теперь,
И чиркает солнцем, как спичкой,
С тобой не простившийся день.
И если задремлешь немного
Под стук первозванный колес,
Ты вспомнишь, что сном был у бога
И грусть за собою увез
О том, как от ив ускользала
Простые мечты бытия,
И утки в каналах не знали,
Что созданы раньше меня.
Воспоминание о Сухоне
В облаках невозможный покой –
Кто отмеривал им бытие? -
И над каждою русской рекой
Бесконечное небо свое.
Не встревожит рассеянный взгляд
Этих синих полей благодать,
И не знаешь, придет ли закат
С них кровавую жатву собрать.
И часами ты можешь смотреть,
Как – на взбитые сливки падуч –
Петуха отгоняет медведь
От манящих чудовищных круч.
И пока это только игра
Кучевых несерьезных обид, -
В два перста луговая герань
Это небо благословит.
* * *
Я не заметил, кто уговорил
Закат помедлить: свет или движенье?
День в тысяче сомнений уходил –
И не вместил и одного прощенья.
Но все равно, я каждой встрече рад,
Где листья о своей борьбе лепечут
И солнце ищет запад наугад,
Земли зеленой утешая плечи.
И если на ночной нескорый суд
Сойдутся милосердные цикада, -
Послушай их хоть несколько минут:
Им до утра просить земле пощады.
* * *
Бульваров юная игра,
Листвы нечаянная сила,
И вновь для неба наступила
Голубоглазости пора.
И в негустую сеть теней
Без страха голуби вступают
И одного они не знают:
С какого края свет вкусней?
И вдруг за солнечным лучом
Летят, взрывая мир юдольный,
А солнце, словно мяч футбольный, -
У Грибоеда над плечом.
И кто б ни выиграл полет,
Державный мир, взглянув спросонок
На утро голубиных гонок,
Победу нежным отдает.
* * *
Чуден миг нарезания хлеба, -
Словно звездам наскучило небо,
И они на клеенке хрустели
И кололи, как совесть, в постели.
И вспорхнули созвездия: «Где ты?»,
И слетелись кормить в речке Сетунь
Карасей, с речки Леты приплывших,
Но когда-то в местах этих живших, -
Где жирели от падавших вишен,
А за редким туманом был слышим
Ход небес, и надеялись пальцы
До души этих рыб доплескаться…
Вот глазами за небом вращают
И намокшие звезды глотают,
Да и ты, что ни насобираешь, -
Все с клеенки им, бедным, сметаешь.
* * *
Я бы попробовал, каков он, дождь, на вес,
Но он хлопочет, чтобы я исчез –
Сплошное недоразуменье;
Он заплескал давно мой виноватый след
И записал в число своих побед -
Как луж унылых озаренье.
Ну что ж, мой следопыт, ты знаешь, как больней
Оставить жить, - так хоть воды долей
Душе – купальщице веселой.
Поэт не мертв, а груб: он доит облака
Чтоб пить лазурь - он спутал жизнь слегка
С воздухоплавательной школой.
Ты слишком мелок, бес, чтоб спорил я с тобой
За право плыть с попутною душой
И взвешивать сердцебиенья…
В глазах у вечера привычная слеза, -
Он много лет со мной и вечно «за»:
Он – алкоголик всепрощенья.
* * *
I.
Оттого что новой встречи чуду –
Чуду воскресения – не быть,
Я, прокашляв вечности простуду,
Перестану небо тормошить.
И, чтоб сердце лапу не сосало
И не знало скорби мировой,
Я не стану вспоминать начало, -
Лишь бы снег не падал над Москвой.
Боже, боже, как ты не устанешь?
Чье бессмертье тратишь зимним днем?
Но когда колючим снегом ранишь,
Не сердись, что мы еще живем.
II.
Вот прошла – легко и незаметно –
Без Нее еще одна зима,
И трамваи ездят без билета
Через лужи, солнца и дома.
Шепчет чайник о своем спросонок
И вскипает - Моцарту под стать,
И дивится сердца медвежонок:
Не хотят чаинки умирать.
Повернулось небо еле слышно
На последний к вечности забег…
Саша, Саша, - у чаинок вышло:
С нами март и мореходный снег.
III.
Голубь улетел – земля повсюду, -
И, на суше привыкая жить,
Я под небом сохнущим пробуду
Ровно столько, чтоб тебя забыть.
Тот, кто мне мгновенья отмеряет,
Не запнется, не захочет ждать…
Мне не страшно – пусть себе считает,
Сколько света мне еще терять,
Сколько света – больше не бывало –
В наволочку синевы ушло.
Вот и все, чем сердце обмирало
И не знало, что ему светло.
* * *
Когда трамвай нам зиму развезет
С попутной грустью, и свечным нагаром,
И неподкупных звезд несносным даром
Не стариться и быть наперечет, -
Мы гибнем, словно снег, что в темноте
Метался, фонарем не просвещенный:
Так Термидора коридор вощеный
Последних ставил в очередь к мечте.
Но с честной мошкарой, как Блерио,
Я заберу подумавшего: «Вечер
Угас так чист - и был лишь мной замечен…» -
Таких да будет много у него.
Мне все равно, давно ли ты летишь:
Я не унижусь даже перед снегом,
Который шел в ту ночь над Вифлеемом
Сложить любовь свою за глушь и тишь…
Впечатление вечера
Я жду прыжка застывших акробатов -
Кузнечиков, прошедших рай земной:
С утра окрепших в вере росяной
Зубрежкой прорастающих догматов,
В обед поисповеданных грозой,
В спор богословский с мокрою травой
О наслажденье ливнем и борьбой
Вступивших за пророков бородатых,
За многословье вновь дождем помятых,
Высокой пораженных немотой, -
Отпущенных на волю и покой
Создателем безоблачных закатов.
Океан
I.
Ночь вязнет мокрой грушей на зубах:
Туман – привычка сонных океанов,
И ни звезды не встретится в волнах –
Излюбленного лакомства бакланов.
Так что же, Океан, жив твой сверчок?
С кем по ночам твои скучают пони?
Но капает туман, и нужен срок
Волне, чтоб добежать и звезды вспомнить.
А у прибоя все не так со сна:
Недосоливший в Аттике Сократу,
Чуть-чуть косящий, как моя жена, -
Он погибает за сверчков стократно.
И спросишь: «Петр Ильич, ведь из Шестой?»
И, не расслышав, Океан ответит:
«Ты из Сикстинской? Так поплачь со мной:
Я, да сверчки – так мало нас на свете».
II.
От Океана и небо попятится,
Но ни секунды не станет молчать, -
Лишь бы в провалах тоски и невнятицы
Прыгала солнца белесая прядь.
Друг Океан, это – мира закраина:
Не оттого ль здесь так чайки кричат?
Каждым по-своему жизнь обижаема, -
Мы обижаем сверчка и сверчат.
И не наступит для чаек бескормица
Там, где на небо косящей волной,
Рвется сверчков черно-рыжая конница
Перемахнуть Перекоп золотой.
Облако взглянет испуганным зайцем.
Неба подачи навскидку лови:
В этой глуши ничего не кончается,
Кроме прибоя, сверчков и любви.
* * *
"Скупой и жестокий Леон III, не желая уплатить зодчему за строительство собора,
обвинил его в нарушении условий договора: с купола собора якобы плохо видны окрестности.
Зодчий, чтобы опровергнуть это, поднялся по приставной лестнице на купол.
Тогда царь приказал убрать лестницу, и мастер погиб голодной смертью".
Юрий Воронов, «В мире архитектурных памятников Абхазии»
Чаша моря золотая
Наклонилась неспроста,
Если чайки причитают:
Грустно, выпита, пуста...
Но, любовь моя, Марина
Не безделицу плетет:
Из певучей синей глины
Славный вышел небосвод.
Рядом с ним - собор просторный,
Словно сахару кусок, -
На него строитель гордый
В царский пойман был сачок.
Время оно - зодчий пленный
С кровли чаек отгонял,
И танцующей вселенной
В море плавился овал.
Мы же мир все не достроим,
Где бы чайки стали всем, -
А в траве калитка тонет
И скрипит на весь Эдем,
Рыжей шкуркой мандарина
Облака несет закат
И, сгорая в георгинах,
Сны кузнечиков скворчат.
* * *
Прости, я не подумал о тебе,
Как море думает, когда мелеет,
О парусе – всех парусов белее –
И хлебе - синем, словно гор хребет.
А речки свой забалтывают склон
И разбегаются искать ракушек,
Как будто с небом договор порушен, -
И потому закат не предрешен.
Край суши на живую нитку сшит,
Зарылись чайки в сонники прибоя,
Где волны, как солдаты, гибнут стоя –
Без покаянья – мир их не раскрыт.
И вот в твои глаза заходит синь –
Ну как к себе: здесь все пороги сини,
Для паруса хватает двух-трех линий,
И золотится море, как полынь.
Глазам не скучно по прочтеньи вод…
Я знаю: море, где встречаться проще,
Во благо облаку: оно, как лошадь,
За мной шагая, в нем забвенье пьет.
* * *
Душа под утро полетает,
Ворона трижды не соврет, –
Как всех на новости из рая
Подпишет первый самолет.
И стану я новорожденный,
И синий крестик получу,
И массой облачной творожной
Меня помажут по плечу –
Благословеньем к обороне
Цветущей крепости людей, -
Чтоб прыгать выше, чем ворона
В цветах Италии своей,
Приглядывать на всякий случай:
Кто снова облако принес? -
И уминать табак певучий
В кубышке соловьиных грез.
* * *
Вот местное московское стихотворение, к которому надо только пояснить, что от Таганки на одной прямой находится Абельмановская застава (с православным монастырем с Матроной) и дальше - Рогожская (со староверческой Белокриницкой архиепископией; на тамошнем кладбище - моя родня). Примечание автора.
Подоблачный пловец не доплывет
До солнечных медуз над галькой плоской –
Его несет воздушный ледоход
От Абельмановской к крестам Рогожской.
Там даже дождь себе не просит слез,
И в марлевых сачках – густое пенье,
И вечно мерзнут лапки у стрекоз
На староверческих богослуженьях.
Каким упреком сильных упрекать?
В истории слабы, в любви искусны –
Стрекозы нас не учат убегать
От солнц каленых стрел за лист капустный.
О испещрители погожих дней!
Для вас несовершенство вод и стилей
И равнодушье облаков страшней
Невзятья самой первой из Бастилий.
И весь я ваш, и предъявлять готов
Какому-то бессчетному рассвету -
В занозах солнца, в льдинах облаков –
Свое до звезд заношенное лето.
* * *
Отчего вы бываете счастливы -
Голуби и снегири?
Синей капели натащите,
И небо - уже внутри.
И мы опять спотыкаемся -
Любовью всей, -
А небо живет припеваючи
В прыганье снегирей.
* * *
На аркане солнце – тут ему и вечер, -
А у солнца вечный в голове пожар.
Облака надулись ветром близкой сечи,
Словно шаровары диких янычар.
Мчатся янычары защитить пророка,
Свой Стамбул печали, вишенный закат…
Все они зелены, носят знак укропа, –
Не вернутся утром в сонный Цареград.
Плещут шаровары, злятся янычары,
Изрубая небо в чудную сирень.
Не нужна им вечность: все они не стары, -
Им на геллеспонты возвращаться лень.
Жаль, что нет им друга, чтоб запить разлуку…
Облака гуляют в кухне мировой, -
Посбивались в тучи, слезы льют от лука,
Тыкаются в речки рыжей головой…
* * *
Там, где ветер листву созывает,
Не бывает больных и отставших:
«Мы за Цезаря», - каждый лист знает, -
Знает дворник, их утром собравший.
Он метелит мечты и сомненья,
Точно ос от богов отгоняет,
Но листва даже в день всесожженья
Лишь о битве последней мечтает.
Отвернулись от кесаря боги,
Что ж впустую по небу метаться?
Помнишь, листья, взлетев по тревоге,
Всё искали, с кем будут сражаться?
Остудить их пытались рассветы,
Дождь мутил в их собранье шумящем,
Но солдаты – совсем как поэты –
Никогда не живут настоящим.
Встанет утро, на жертву насупясь:
Горек дым, и тому ли служили, -
И петух, трижды крикнувший, в супе,
И Петра отречение в силе.
Петр исправился. Строим соборы,
В небо низкое запросто входим
И листвы незадачливой споры
На свой мертвый язык переводим.
И уже не стыдимся погибших,
За пределы любви улетевших,
Что-то важное ветру открывших,
«Мы за сердце», сказать не успевших.
* * *
Прыгай, прыгай по деревьям
Синь небес, апрельский свет:
На весеннее бесхлебье
Ленинграда слаще нет.
И теперь все учат трели
И танцуют котильон
От кондитера Каапелли -
Музыканта всех времен.
И растут на спор сосульки,
И летают облаков
Недоклеванные булки
В свежих запахах миров.
Так сбылась мечта Растрелли, -
Что б галдели воробьи,
В Петербурге не болели,
В лужах шли - как корабли.
* * *
В Крыму я неба горсть и вздох земли -
Я современник тонущих закатов.
Здесь адмиралы облака пасли,
Грустя о крепостях еще не взятых.
Я облака без счета упускал,
Две-три звезды всегда меня прощали,
И виноградник звездам стрекотал
Про наши с флотоводцами печали;
А солнце, замышляя первый бриз,
Лишь стягивало мокрые перчатки, -
Как облака сбежавшие нашлись,
И море пело в нежном беспорядке.
* * *
Я, наверно, из тех лошадей,
Что под небом шагают неловко
Среди ангелов - бывших людей
За луной - порыжевшей морковкой.
Наша грива по звездам метет,
Увернувшийся ангел чихает,
И сердитый ночной самолет
За добавкою сна улетает.
Млечный путь от жары чуть подсох,
И кузнечики голос срывают,
И на каждый мой радостный вздох
Георгинов поля расцветают.
В небе - черных полей передел,
И едва по влюбленности слуха
Мы поймем, как кузнечик хотел
Чем-то розовым вечность занюхать.
И горит георгинов заря,
Чтоб в моей лошадиной печали
Мне и ангелы пели не зря,
А овсянкою звезд угощали.
