Борис МИСЮК
ТВЕРСКОЙ 25
Фрагмент автобиографической повести
В 1965-м поступил я на заочное отделение Литературного института имени Горького в Москве.
А весной 1968-го, в трёхчасовом полёте «Одесса-Москва» на сессию третьего курса в Литинституте, на высоте десять тысяч метров я влюбился.
С билетами на этот самолёт произошла путаница, стюардессы рассаживали пассажиров по своему усмотрению. Сел я у самого входа, кресло двухместное, стюардесса подвела ко мне улыбающуюся девушку с букетом: «Тут свободно?..» Настроенный на серьёзные мысли о предстоящих экзаменах, я взглянул на несерьёзную девушку и автоматически качнул головой из стороны в сторону. Её отвели дальше по проходу. А через пару минут меня попросили уступить место семейной паре. Пошёл по проходу и я, высматривая, куда бы сесть. И уже (вот он, миг судьбы!) прошёл мимо той несерьёзной девицы, да-да, прошёл было, но не увидел впереди свободных мест и вернулся к ней, сидящей в одиночестве на двухместном кресле. Она по-прежнему нянчила свой букет и улыбалась. Однако дурочкой теперь она уже не казалась, я увидел, во-первых, что она красавица, а во-вторых, в ясных, безоблачно-голубых глазах её сквозь улыбку светился иронический ум. И я что-то не очень значащее, но, наверно, смешное сказал.
- Вы будете меня убалтывать, - глядя прямо перед собой, задала она вопрос, - или я посплю?
- Не выспались? – я кивнул на букет. – Кто-то мешал?
- Просто сейчас будет закладывать уши, - чуть заметно поморщилась она, пристраивая букет в карман на спинке кресла, - а я это плохо переношу.
«Разрешив» ей поспать, я через минуту продолжал убалтывать её. За три часа – про все моря, про заморские земли, про Литинститут – в самом деле уболтал красавицу. И вызвался провожать...
Таганка, все ночи, полные огня!.. Ах, эта песня, наверное, четверть века преследовала меня. Прекрасная Елена Калабина действительно жила на Таганке, одна в комнатке, в коммуналке. Москвичка до мозга костей, защищённая невидимым и невесомым бронежилетом, умница, однако не по-московски непрактичная. Талантливый художник – опять же без пользы для себя и абсолютно без тщеславия...
Увы, меня, провинциала до того самого мозга костей, выдержит она недолго, меньше года. Собственно, не выдержит из-за моего опять же предательства: я как-то в постели умудрился признаться ей в любви... к оставленной жене. Но это позже. А после сессии...
В звёздном вареве
Слетав после весенней сессии домой, я перевёлся на дневное отделение и стал москвичом – с постоянной пропиской по общежитию Литинститута, на улице Добролюбова, 9/11. Это Бутырский хутор, Бутырка, тюрьма. А жил то там, то у любимой на Таганке, а Таганка ведь тоже тюрьма. А Москва – вообще мясорубка. А 9/11 – разве не шифровка: 2001-й, Нью-Йорк?
Меньше года выдержал я в Москве. А жаль, ведь сколько не добрал! Нас просвещали мечта-преподаватели: Аза Алибековна Тахо-Годи – литература Эллады, Михаил Павлович Ерёмин – спецкурс Пушкина, Валерий Яковлевич Кирпотин – спецкурс Достоевского, а ещё ведь и спецкурс Есенина был – это всего-то через десяток годов после того, как Серёгу Бородина чуть из школы не исключили – за что? а за то, что принёс в класс книжку «развратного поэта Есенина»!
На заочном отделении занимался я в творческом семинаре прозы Владимира Сергеевича Курочкина, на дневном – у Владимира Германовича Лидина. Мои друзья поэты учились у Ильи Сельвинского, Боже мой, соратника-современника Маяковского!.. В институте, в знаменитом Доме Герцена, очень живо чувствовалось витание великих теней – Булгакова, Платонова, Горького, Маяковского. А был у меня ещё и особый литературный Учитель – поэт-фронтовик, редактировавший «Блокнот молодого литератора» в журнале «Молодая гвардия», Юрий Семёнович Белаш, мой Аристотель, с которым мы встречались практически еженедельно и часами – натуральные перипатетики – бродили по Москве, с великой пользой (для меня, во всяком случае) беседуя и читая друг другу стихи.
А моими однокашниками были – Николай Рубцов, Юрий Кузнецов (в общаге в соседних кельях жили, через стенку), в одно время с нами на Высших литературных курсах учился Александр Вампилов. Целое созвездие! А были ещё и будущие классики-нацмены: киргизский поэт Олжас Сулейменов, алтаец Бронтой Бедюров, народный поэт Теберды Альберт Турклю. Почти каждый из названных прославился в те времена по-своему: Рубцов и Кузнецов – стихами и безобидными винными подвигами, Сулейменов и Турклю – драками, Бедюров – национализмом и издевательством над поэтом Николаем Кучмидой-Кукушкиным. Ну а где звёзды, там и планеты, и кометы, и туманности. Вампилов, конечно, звезда, но в земном воплощении уж очень скоропостижно прочертил он столичный небосвод яркой кометой. Планетами проплыли поэты Валентин Кочетов, Николай Гречаный, Анатолий Ревуцкий, Роберт Винонен, детский драматург Рудольф Кац, прозаики Анатолий Ким, Эдуард Карпачёв, Николай Рыжих, а звёздочкам, составлявшим туманности, несть числа.
Николай Прокофьевич Рыжих заслуживает отдельного большого слова. Лет двадцать рыбачил он на Камчатке, в море Беринга. Рыбачил – так у нас говорят сами рыбаки, промысловики, конечно, а не рыболовы с удочкой. Да и на промысле ведь рыбалка рыбалке рознь: одно дело – на «бармалее», БМРТ, большом морозильном рыболовном траулере, где экипаж – под сотню человек, совсем другое – на «мэрээске», МРС, малом рыболовном сейнере, считай, катеришке или большой лодке, с 6-8 членами экипажа. Рыжих работал как раз на таких «кораблях», «пароходах» – на МРС. Нахимовское училище, Высшее военно-морское за плечами, корабли и пароходы без кавычек, высокие командирские мостики, откуда на рыбаков зачастую взирают именно свысока, а то и с презрением, – и вдруг сам подался в рыбаки!.. Как такое случилось? К сожалению, не успел спросить, не знаю. Зато знаю, что капитаном на камчатских МРС он был отличным и к причалу родного рыбколхоза им. Бекерева в Олюторском заливе швартовался с полными трюмами рыбы. С борта лайнера моряки и туристы ловят в шторм «белозубые улыбки моря», а на «мэрээске» ты прямо у него в зубах. И потому гибнут рыбаки на таких скорлупках, увы, нередко. Не однажды и капитан Рыжих со своей командой бывал на самом краешке. Спасали опыт, фарт и молитва. Однажды, когда тот самый – от Айвазовского – классический девятый вал, завернув судёнышко в пенный рулон, покувыркал с минуту, безмерную, бесконечную минуту, нехотя выплюнул, Николай успел помолиться морскому богу и дать обет – написать целых десять книг с названием «...море».
Он выполнил обет, данный Нептуну! И родились на свет одна за другой солёные, рыбой и водорослями пахнущие книги – «Чистое море» (1976, Москва, «Современник»), «Красивое море» (1984, там же), «Бурное море», «Синее море», «Ясное море» ( Москва и Владивосток, Дальиздат), и другие.
Юрий Кузнецов, с которым в одной комнате «ночлежки на Бутырке» жил Рыжих какое-то недолгое время, впоследствии поражался в своих воспоминаниях: «Строчит, строчит, ночь напролёт скрипит перо... Да как так можно, остановись, подумай!». Николай, смуглый, бородатый, как и положено капитану, «обветренный, как скалы», время от времени заглядывал во Владивосток, где в единственном о ту пору книжном издательстве безмерного региона «Дальиздат» выходили его «Моря», гостевал у нас в доме на улице Суханова, где я получил первую в жизни квартиру, и то ли хвалился, то ли сокрушался в застолье: «Полтыщи страниц написал за два месяца!..» Мы тоже поражались: полтыщи?!! А он досадливо прищуривался, морщил лоб, склонив голову набок: «Та... всё может ещё в утиль пойти!». Работал (чего не видел Кузнецов), как и рыбачил, Николай Прокофьевич трудно.
А ещё мне запомнилось, как Виктор Петрович Астафьев, когда приехал я к нему с юга, с чемоданом абрикос, в деревню Сиблу под Вологдой, рассказал, что недавно получил с Камчатки от Николая посылку – трёхлитровую банку красной икры в рукаве от фуфайки...
Не могу удержаться, чтобы не привести здесь целиком вставной рассказик Рыжих из повести «Красивое море». Он называется «Про орла».
Три раза в жизни мне приходилось встречаться с этой необыкновенной, в каком-то смысле страшной птицей.
В первый раз я увидел орла на Русаковской косе. Ждал катер, который должен был подойти за мной. Лежал вниз лицом, для удобства разгрёб песок, дремал слегка. На берег я сошёл посмотреть охотничье зимовье, что в устьях Русака – можно ли там жить, а если ремонт нужен, то какой.
Был я очень усталый. Под голову подложил куртку, песочек тёплый, вот-вот усну. И уже дремал, как чувствую – кто-то смотрит мне в затылок; бывает ведь так, что чувствуешь чужой взгляд, да ещё если смотрит сильный, волевой человек. Биотоками или каким-то органическим магнетизмом в науке объясняется это явление. Поднял голову – идёт надо мной орёл. Низко. Видно каждое пёрышко и крючки когтей на репчатых лапах, прижатых к хвосту. Наши взгляды встретились, и я не выдержал его взгляда, отвёл глаза – неумолимая, не знающая никаких пределов злоба и гордость вместе с презрением и отвращением ко всему, что не он сам, пронзила меня. Будто знал он самую великую тайну на земле, и эта тайна доступна ему одному.
Во второй раз видел я орла прошлой весной здесь, в Степанычевом зимовье. Сидел, писал. Было утро. Солнышко, искрясь блёстками на сугробе, попадало на стол. Тишина и светлость и в природе, и у меня в избушке, будто праздник. Писалось хорошо, я даже не обращал внимания на своих шумных жильцов, двух горночков, шнырявших по зимовью.
Вдруг по крыше будто исполинской кувалдой бухнули, даже изба задрожала вся. Я скорее за ружьё – ведь на полсотни километров ни души. С писком влетели испуганные «квартиранты», толкая друг друга кинулись к «двери», что под пол идёт. А перед окном метнулось что-то. Подошёл к окну – на сугроб усаживается орёл, старательно укладывает крылья. Наши взгляды снова встретились, и опять я отвёл глаза. Тайна и достоинство... Он кинул могучие крылья на стороны, и когда я выскочил из избы, удалялся уже к своим владениям.
Этим летом, на сенокосе, орёл три дня жил у нас в стане. Подраненный был: крыло тянул и припадал на одну ногу.
Пытались его кормить и поить – он даже не смотрел на еду, жался в угол. Только ночью хромал к мисочке с водой. Булан видел, он раньше всех встаёт.
Орёл был смертельно усталый. А может, боль от ран такая сильная была. Как только его оставляли в покое, он прикрывал глаза. Но стоило кому пройти мимо, эти глаза бросали молнии.
Отпустили его. Похромал в тундру, горбясь и таща крыло. Ни разу не оглянулся.
Звёздное варево Литинститута бурлило, кипело, взрывалось. Жить в его воронках было интересно, жутко, иногда смертельно опасно.
В новогодний вечер 31 декабря 1968-го нас человек пятнадцать собралось за столом в комнате Кузнецова. Ему прислали с родины нехилую посылку с самогонкой и «колбасалом». Юра на правах хозяина встал и только было открыл для здравицы рот, как вошёл Рубцов. Ему налили, и он, не садясь, окинул взглядом застолье (кавказских поэтов, протеже Расула Гамзатова, – чуть не половина) и продекламировал: «Кавказ подо мною...». Продолжить не дал ему Турклю, вскочил: «Кавказ под тобою?! Кавказ над тобою!!!» и «за шкирку» потащил Рубцова из комнаты. Все что называется обомлели. Мне на миг стало стыдно за всех, я встал и вышел следом. Турклю явно готовился убивать Рубцова, я втиснулся между ними, и тебердинец (на две весовых категории тяжелее меня, руки ниже колен) выпустил Николая и повлёк теперь уже новую жертву за ту же самую «шкирку» куда-то по тёмному общежитскому коридору. Он знал, видимо, куда: неожиданно втолкнул меня в дверь, за которой застольничали алтайцы, рявкнул, ткнув в меня пальцем: «Он пидарас!», и принялся что называется методично мордовать меня, залив кровью пол в комнате Бедюрова...
Почему я не сопротивлялся, не отвечал, что такое на меня нашло – не ведаю до сих пор. Неужели трусость? Турклю разгонялся от двери и бил меня кулаком в лицо, а я, прямо по библейскому завету, подставлял «вторую щёку» и раззадоривал кавказца: «На, бей, скотина, давай ещё!». Помнится, в какой-то момент очень удивился я, глянув на грудь и увидев совершенно красную только что бывшую белой нейлоновую свою рубашку, и решил наконец, что пришла пора мести. Но именно в этот момент алтайцы, видно, умаявшись лицезреть кровопролитие, растащили нас.
Летом в «ночлежке на Бутырке» пусто, оставались лишь самые бездомные. Я жил в комнате с Ревуцким, но он как раз уехал в свой Харьков. Рубцов зашёл «за солью», у меня было пиво с селёдкой, сели, и он стал рассказывать – очень живо, как всегда (казалось, нервно), – о своей поездке прошлым летом по Алтаю на мотоцикле с алтайским поэтом Борисом Укачиным: «Долго-долго едем берегом Катуни и вдруг, уже под вечер, видим – стоит избушка, “Буфет” написано над крыльцом. Заходим, а там буфетчица долбит бочку с пивом, пытается вставить дюралевую трубку с краном, знаешь, с таким зазубренным конусом внизу. Ага, и ничего у неё не получается. Ну, мы помогли, вставили, и запенилось пиво. Попробовали – вкуснятина! Ну и уже от этой бочки – никуда... – Николай усмехнулся коротким, словно бы стеснительным своим смешком. – Ага, и вот – на второй или третий день где-то – сижу на берегу, на камне, а в голове всего два слова: шумит Катунь... Два дня и две ночи провели мы там... Потом вернулся в Москву, засел в Ленинку, обложился книгами, и вот написалось это стихотворение, я так и назвал его «Шумит Катунь». Вот такое:
...Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И всё глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев её былинный...
Катунь, Катунь – свирепая река!
Поёт она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы, –
Они топтали эти берега!
И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И чёрный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень...
Всё поглотил столетний тёмный зев!
И всё в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием
и свистом –
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...»
Я сразу влюбился в его «Катунь» и даже хотел было попросить подарить мне это стихотворение (такая панибратская «мода» ходила по нашей общаге), но вовремя удержался. В прижизненном издании «Сосен шум» оно напечатано без посвящения, а позже, в посмертных сборниках, я увидел посвящение В. Астафьеву.
Девять месяцев в Москве – считай, год за три, как на фронте! – прожиты словно в дыму, в чаду, в беличьем колесе, в звёздном вареве. И я, разумеется, оставил там весомую часть души, уходя.
Борис Мисюк
690089 Владивосток, ул. Днепропетровская, 18 – 53. Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.
