Андрей Тимофеев «Гостья из мира»
В середине зимы, в Крещенский сочельник, едва только отзвонили к поздней литургии, к воротам Свято-Введенского монастыря подъехала машина, из которой вышла женщина, лет тридцати пяти, в чёрном вечернем платье с меховой накидкой на плечах. Не поднимая краёв платья, оставлявшего за ней широкий след на снегу, она сделала несколько шагов вперёд и, напряжённо взглянув на распятие над входом, перекрестилась. Лицо её, ещё очень красивое, приняло выражение гордое и торжественное; крестилась она старательно, но не доводила руку до живота, а останавливалась на солнечном сплетении, как делают невоцерковлённые люди; кланялась в пояс, но при этом оставляла сложенные пальцы у левого плеча.
Закончив, она подошла к высокому молодому монаху, стоявшему на послушании у ворот, и сказала, что хочет поговорить с отцом Глебом. Монах, предупреждённый о её возможном приезде, попросил подождать и, отчего-то сконфузившись, быстро побежал вглубь монастыря. Женщина опустилась на низкую лавочку и сильнее закуталась в свою меховую накидку.
Пробежали несколько весёлых ребятишек, оставленных без присмотра ушедшими на литургию родителями, но она не позволила себе улыбнуться, глядя на них. Несколько послушников пронесли мимо еловые ветки для украшения храмов; другие тащили к трапезной мешки с картошкой. Ей стало холодно, так что пришлось подняться и ходить между воротами и колокольней, чтобы согреться.
Наконец, из-за Казанского храма появились три человека: два молодых монаха, один из которых был тот самый, стоявший у входа, а между ними сгорбленный седой схимник, едва передвигающийся на слабых ногах и поддерживаемый молодыми монахами за локти с обеих сторон. Женщина сразу догадалась, что это и был отец Глеб, к которому она приехала.
Подойдя, схимник остановился и, неожиданно лихо тряхнув бородой, внимательно посмотрел ей в лицо. Женщину поразило, что при всей видимой беспомощности, взгляд его был таким живым и любопытным, что ей даже показалось, что старик и не болен вовсе, а только притворяется. Впрочем, она прогнала нелепые мысли тотчас и почтительно поздоровалась с ним.
– Здравствуйте, Елена Михайловна, – ответил ей схимник, – я рад, что Вы так быстро отозвались на мою весточку… Пойдёмте.
Они двинулись вперёд, прошли мимо колокольни и повернули на дорожку, ведущую к часовне. А, войдя через калитку монастырского кладбища, оказались у большой могилы, первой от входа. На могиле возвышался памятник без фотографии; яркий солнечный блик слепил глаза и не давал женщине разглядеть надпись, но она и так поняла, кто здесь похоронен – вдруг упала на колени и, припав лицом к земле, судорожно заплакала.
Схимник зажмурил глаза, а потом долго стоял, не открывая их.
– Отец Евгений умер на Рождество, – наконец, выговорил он. – И я подумал, что Вы захотите побывать здесь… и написал Вам. Я вижу, что не ошибся.
Женщина быстро взглянула на него и, отвернувшись, поднялась на ноги.
– Вы позвали меня, чтобы я что-то рассказывала Вам?
Схимник едва заметно покачал головой.
– Я знаю о Вас совсем немного. Отец Евгений был скуп на слова. Но я пригласил Вас не для расспросов. Вы, наверное, устали с дороги. Пойдёмте, сейчас вас накормят.
Женщина недоверчиво вглядывалась в его морщинистое лицо, но схимник отвечал ей спокойным твёрдым взглядом. Кроме того, когда они дошли до трапезной, он так тяжело дышал, что женщина совсем перестала сомневаться в его искренности и про себя решила доверять ему.
Им отвели небольшую комнату с дубовым столом и двумя лавками; принесли картошки, капусты и подслащённой вареньем воды. Женщина попробовала, но, несмотря на голод, отчего-то не смогла есть – ей хотелось непременно говорить о чём-то, ходить по комнате, что-то делать.
– Хорошо, я расскажу Вам о наших отношениях с Евгением Александровичем, – начала она нарочито громко. – Только Вы должны сначала благословить меня, я так хочу!
Она быстро поднялась, приблизилась к нему и протянула руки, но схимник не шелохнулся.
– Я не священник, – тихо возразил он.
Женщина была смущена; отошла к окну и больно закусила губу.
– Хорошо, я расскажу просто, – согласилась она. – Вы, наверно, знаете, что Евгений Александрович окончил институт в Москве. Мы познакомились с ним в общежитии этого института, я была знакома с его соседом по комнате.
Схимник тяжело облокотился на стол и тихо, одними губами, прошептал молитву. Потом прикрыл глаза и стал внимательно слушать.
– Евгений Александрович был тогда в какой-то секте, все его считали ненормальным, – продолжала женщина. – При каждом удобном случае он открывал Библию и начинал читать нам из неё длинные отрывки. Сначала всем было неловко, а потом над ним просто стали смеяться. Я видела, как он обижался в душе, но старался никому этого не показывать и специально говорил громче и настойчивее.
Когда я появилась в общежитии в первый раз, там была молодёжная вечеринка. Все пили кроме него, а Евгений Александрович молча сидел в углу. Но иногда он вдруг подскакивал со своего места, подбегал к кому-нибудь из пьющих и, силой отнимая у того стакан, говорил что-нибудь вроде: «Вспомни Иисуса, Иисус видит тебя…» и всё в этом же духе. Но никто не обращал на него внимания. Мне он тогда показался таким жалким, что я несколько дней потом не находила себе места. Я просто не могла понять, как может существовать на свете такой жалкий человек!
– Вы, наверно, сердитесь на меня за то, что я так говорю? – подняла она голос.
– Нет, не сержусь. Рассказывайте, как сами помните и чувствуете, – медленно ответил схимник.
– Хорошо, я постараюсь, – кивнула женщина. – Так вот, я несколько дней думала и, наконец, решила что-то сделать. Когда я пришла в следующий раз в общежитие, я заметила, что он боится со мной говорить и отводит глаза. Но у него, видимо, было такое правило – каждому проповедовать, и он специально заставлял себя обращаться ко мне, хотя и боялся. Он заготавливал для меня закладки в своей Библии и прочитывал мне длинные отрывки. Я же хотела вывести его на обычный разговор, как у всех нормальных людей, и забирала книжку. Человек должен сам говорить, а не читать по книжке! А он совсем не мог и начинал запинаться. Он мне казался беспомощным котёнком без своей Библии.
– Потом я сказала ему, что перестану с ним общаться, если он будет читать её при мне. Тогда он выучивал отрывки наизусть и подолгу рассказывал мне. Тогда и я стала придумывать выходы: я расспрашивала его, а что же было дальше, и так попадала на место, которое он ещё не учил. Он путался, сбивался, а я торжествовала. Так мы «разговаривали» около месяца, и даже несколько раз гуляли вдвоём. Я тогда думала, что если бы не его беспомощность, я бы, наверно, смогла почувствовать к нему что-то большее. Но вышло по-другому. Вскоре я поссорилась с его соседом, тот оказался порядочной сволочью, и с тех пор ни разу не приезжала к ним в общежитие. А с Евгением Александровичем мы не виделись после этого несколько лет…
– Да, он ничего этого не рассказывал мне, – задумчиво произнёс схимник. – Он говорил только об одной ночи, когда он впервые почувствовал себя совершенно чужим в миру. Он рассказывал, что небо было чистое, наполненное звёздами, ветра не было совсем. И он стоял на улице, закрыв глаза, и ничего не слышал. Он говорил, что не было в его жизни момента пронзительнее и сильнее, чем этот.
– Я знаю, о какой ночи Вы говорите, – прервала его женщина. – Я тогда осталась у его соседа до утра…
Она с укором посмотрела на схимника и замолчала.
В комнате было душно; на стеклах белели причудливые узоры; пробил колокол.
– Я встретила его снова уже после того, как вышла замуж и развелась, – продолжала она, глотнув воды из стакана. – У меня умер мой единственный ребёнок, моя дочка… Я в тот день долго ходила по городу и хотела покончить с собой. Я выбрала Большой Каменный мост у Кремля. Там не было людей, и только часто ездили машины. Но оттуда можно было увидеть купола храма вдалеке, и я вдруг вспомнила о Евгении Александровиче, не знаю, почему. Тогда я решила, что обязательно найду и увижу его, и если мне не станет легче после этого, то приду сюда и уже точно брошусь. Я знаю, это звучит странно, но так я решила тогда.
Он снимал в то время комнату на краю Москвы, это была самая маленькая комната, которую я видела в своей жизни: из мебели там были только маленькая кроватка и стол. Помню, я вошла, и он как будто разучился говорить. Так мы и просидели около получаса молча. Он молча налил мне бледный зелёный чай. Как сейчас помню этот чай! Потом молча поставил пластинку, у него ещё были виниловые пластинки. Играла классическая музыка…
– Он, наверное, готовился к монастырю, – догадался схимник. – Это была епитимья, он должен был молчать.
– Если так, то он её не выполнил! – торжественно сказала она. – Он говорил мне иногда, то слово, то несколько… Я приходила к нему в следующие дни, и он всегда включал мне одну и ту же музыку, а когда она заканчивалась, спрашивал: «Ещё?». Вот это «ещё», только это «ещё» и было его разговором… Я рассказывала ему о своей жизни, плакала, а он просто включал мне её и включал…
Она опять взяла стакан и сделала несколько глотков.
– А однажды он повёл меня в церковь, которая была рядом с домом. Помню, было раннее утро, улицы были пустые. Мы вошли через ограду, но сама церковь была ещё закрыта. Помню, как где-то рядом запели птицы. Тогда я вдруг почувствовала, что кругом меня какая-то новая жизнь начинается, понимаете, что я и сама ещё живая?! Помню, бросилась к нему на шею и расплакалась. Он и не ожидал, наверно… Но потом к нам подбежала какая-то бабушка, из тех, что торгуют свечками в церковных лавках, и начала кричать, что мы срамники. Выгнала нас прочь… Мы тогда долго ещё гуляли по Москве, и он сказал мне, что скоро уходит в монастырь. Я не знала, что и делать, думала, он меня любит, а он, оказывается, просто жалел…
– Нет, нет, – горячо перебил её схимник, – нет, он любил Вас гораздо сильнее, чем Вы думаете. И наверное, не так как можно монаху любить ближнего… Но я думаю, просто сердцем он был уже здесь.
Женщина поспешно кивнула; несколько раз взволновано прошлась по комнате; посмотрела на часы.
– Больше я его не видела, – закончила она, горько вздохнув, – но он писал мне письма. Я исправно получала их каждые два месяца. Писал он гораздо лучше, чем говорил, – она печально улыбнулась. – Надо ли Вам объяснять, как я ждала этих писем, каким они были утешением для меня.
– Как же сложилась Ваша жизнь дальше? – проникновенно спросил схимник, но женщина только покачала головой.
– Нет, батюшка, это уже будет Вам не интересно. Рассказ о Евгении Александровиче закончен, что же Вам ещё… – она снова посмотрела на часы. – Я благодарна, что Вы мне написали… я никогда этого не забуду…
– Нужно остаться на вечернюю службу, завтра большой праздник, – заметил схимник, видя, что она собирается уходить.
– Нет, меня ждут, – возразила ему женщина.
– Хорошо, пусть так, но посидите ещё немного, – он не стал больше спорить, вышел из комнаты и через минуту вернулся с толстой тетрадкой в кожаном переплёте, перевязанной грубой верёвкой. – Вот, это он передал мне за день до своей смерти. Здесь его дневник, он завещал его Вам.
Женщина бережно взяла тетрадь в свои руки и надолго прижалась губами к кожаному переплёту.
– Спасибо Вам, спасибо, спасибо, – повторяла она взволнованно.
Они попрощались.
На улице шёл снег; белые хлопья садились ей на одежду и на волосы, закрывая их будто большим девичьим платком. Сев в машину, она долго тёрла пальцами замёрзшее стекло, чтобы в последний раз посмотреть на монастырские стены и, может, даже заметить с пригорка могилу отца Евгения, но смогла протереть только несколько тонких линий на ледяной корке. Тогда её охватила тоска. Она заплакала навзрыд, прислоняясь щекой к холодному стеклу.
Время тянулось медленно; хотелось ускорить его ход, чтобы поскорее зажила потревоженная рана в душе; хотелось выпрыгнуть из машины и что есть сил побежать куда-то. Тогда она вспомнила про завещанный ей дневник, с силой разорвала верёвку и раскрыла его на случайной странице.
«Возлюбить ближнего как самого себя, – прочитала она, – молиться за него как за самого себя, тем самым увидев, что грехи ближнего – это твои грехи; сойти во ад с этими грехами ради спасения ближнего своего». Женщина не понимала до конца смысла прочитанного, но древность слога и торжественная размеренность церковных слов успокоили её. Она повернулась к окну и в маленький кругляшёк талого льда от своей щеки стала смотреть на проносившиеся мимо сосны. Ей казалось, что какая-то часть её навсегда останется здесь.
Вдруг глухо, едва слышно, опять зазвонил колокол в монастыре. И тогда, наконец, усталость одолела её, она ничком легла на сиденье и крепко уснула.
