ОЧЕРК
Александр Орлов «Параллелум»
«А как ты встретил своего первого немца?»
Дед ответил: «Он пришёл сам, воровал у нас яйца в курятнике. Здоровенный такой, рыжий, коротко стриженный, весь в веснушках. Рукава у его серого кителя были закатаны по локоть, брюки форменные, а в стальной каске, которую он держал в руках, были яйца, в руке он сжимал направленный на меня Парабеллум. И он на немецком языке подозвал меня к себе».
«А потом, что потом?» - спросил я.
«А потом, я и ещё несколько моих сверстников проследили, как двое немцев ушли за околицу».
И он замолчал. Я знал, ему было тогда пятнадцать.
«У вас было оружие? Откуда? Вы же были совсем ещё детьми?» - не отступал я.
«Оружие было повсюду, без оружия никого не брали в партизанский отряд. Иногда мы подростки заигрывались в войну. Играли мы среди убитых красноармейцев, оружие было настоящее, обращаться не умели, точнее, только учились, случалось и сами себя и друг друга в этой военной забаве калечили».
Дед облокотился на стул, стоявший на балконе, улыбнулся, а потом как-то жестко посмотрел на меня и продолжил.
«У немцев были такие коричневые ремни из свиной кожи, хорошие на самом деле, да и ранцы, сумки, как и вся немецкая амуниция, была удобная, но мы никогда её не брали. Брезговали».
«А зачем? Зачем она была вам нужна?» - вопрошал я.
«Как зачем? После взятия Смоленска надо было уходить из деревни, оружие было, а вот с одеждой были проблемы. Форму с убитых красноармейцев снимали. Хорошо если командир попадётся или политрук. И галифе и сапоги можно было снять, ремень, портупею. Мне тогда очень хотелось найти ремень со звездой на пряжке, только попадались одни солдаты, а желанный ремень носили командиры. На то, что одежда грязная была, внимания никто не обращал, главное чтобы кровью была не сильно перепачкана и не изорвана. Я тогда долго не мог подобрать себе сапоги. Искал с ребятами несколько дней. Нашёл подходящие. Сняли с убитого немца, эсэсовца, танкиста, офицера. Он был тяжело ранен. Потом уже убитого мы оттащили его в подлесок, и накрыли ветками, а когда немцы ушли, мы сняли с него сапоги. Я чуть не забыл про него, он несколько дней пролежал. А обувь немецкая впору пришлись, у меня тогда такая радость была, да размер тридцать девятый мой. Правда с тех пор нога у меня так и не растёт». Дед сощурился и с каким-то огорчением произнёс последние слова. Он задумался, помолчал несколько минут и продолжил:
«Мы жили в местечке, которое называлось Епифань, ближайший крупный населённый пункт Кривичи. Епифань назвали в честь моего прадеда Епифана Тимофеевича. И Пифанёнков лес был в честь него назван и речушку Пифанёнковым виром называли. В тридцать первом году расстреляли моего отца Павла Епифановича. Нас осталось восемь человек и мать. Я был младший. Когда в июле сорок первого пришли немцы, мой старший брат был на фронте. Детей врагов народа забирали в Красную Армию сразу, и отправляли на передовую. Он погиб во время Смоленского сражения. В партизанский отряд мы попали в конце сентября. У меня был, тот самый Парабеллум конопатого фрица, сапоги танкиста, и винтовка Мосина. Помню, таскал свой первую добычу за голенищем, подсмотрел, как носили его стреляные немецкие вояки, только всё боялся его потерять. В сентябре сорок третьего года Смоленск был освобождён и партизанские соединения вливались в ряды регулярной армии. После нескольких проверок, а они были обязательным действием, я попал в армию генерала Черняховского, который впоследствии командовал Третьим Белорусским фронтом, освобождал Белоруссию. В сорок четвёртом году меня вызвали в особый отдел. Дальнейшую службу я проходил на территории Белоруссии. Мне стало понятно, что сын врага народа не может воевать на территории Европы. Так в звании гвардии старшего сержанта я стал преподавать в школе сержантов. А вот Парабеллум всегда был при мне, я не мог с ним расстаться. Он не раз спасал мне жизнь вплоть до тысяча девятьсот пятьдесят второго года».
«А разве можно было?» - спросил я.
Дед внимательно посмотрел на меня и продолжил:
«Нет. Оружие продолжало бродить по стране в немыслимом количестве. Его можно было запросто купить на рынке или обменять.
У нас в части два офицера поссорились между собой из-за одной девушки. Оба фронтовики. Капитан и лейтенант. Капитан выстрелил в лейтенанта прямо на танцах, на глазах у всех. Убил. Во время расследования все молчали. Проверили табельный пистолет «ТТ» он был в нетронутом состоянии. Потом кто-то рассказал о трофейном «Вальтере», капитана осудили.
После окончания войны я приехал на побывку к родным. Жить было негде, есть, было, нечего. Карточки еще не отменили, только водка дешевела. Надо было окончить школу, ведь тогда только фронтовики имели право на бесплатное обучение. Я решил остаться на сверхсрочную службу, решил, что так будет легче для всех».
«Дедуль, а как ты служил потом после войны?» - продолжал интересоваться я.
«Служил, как служат. Преподавал в школе сержантов. Только ночами частенько будили».
Он вдруг опустил голову, замолчал, словно пожалел о сказанном. Весна была в самом разгаре. День был такой солнечный, и запах черёмухи распространялся по городу. Во дворе располагалась ТЭЦ, на которой ранее работал дед, он был там сначала секретарём комсомольской, а потом партийной организаций.
«Почему будили? Кто?» - неотступно спрашивал я.
«Будили, как правило, часа в два или три, всегда ближе к утру. Приезжало три или четыре офицера МГБ и мы ехали на задание. Так случалось часто. И я уже привык к ночным поручениям».
Я с нескрываемым интересом и уважением посмотрел на нагрудный знак «Отличный разведчик» принадлежащий деду. Я понимал, что его опыт партизанской войны, опыт армейского разведчика должен был пригодиться и после победы. Он отмалчивался минуты три четыре, потом продолжил:
«Старший группы всегда был не ниже майора, все были вооружены автоматами ППШа. Время, проведённое, в дороге я не помнил. Ехали всегда в неизвестном направлении. После войны на территории Белоруссии, Украины, Литвы оставалось множество военизированных группировок. Их уничтожали до середины пятидесятых, если поступала оперативная информация о том, что некто из бендеровцев, власовцев, бывших полицейских или дезертиров тайно прибывает или посещает какой, либо населенный пункт, эта информация своевременно проверялась. Во время таких проверок я входил первый в жилище находящееся под подозрением. Как правило, я заходил без оружия в руке у меня был только фонарь, а за спиной младший группы чином не ниже лейтенанта с автоматом. И никто, никто не подозревал даже, что в кармане галифе у меня была тайная защита. Я всегда отдавал себе отчет, что и в этом случае шансов мало, поэтому подходил вплотную во время обыска в угол, где мог находиться враг и резко включал фонарик. Волнение выдавал только пот, эти ледяные капли всегда меня подводили. Думал, чтобы не мучится яркий свет, спровоцирует выстрел в упор».
«А ваша группа? Они же были лучше вооружены? Почему они были сзади?» - рассыпал я свои вопросы.
Я поймал суровый взгляд деда, его тёплые голубые глаза показались мне серыми, какими-то омертвелыми, я впервые увидел нечеловеческий оскал, он смотрел мне в глаза и выдавил из себя:
«Так было надо».
Больше я не задавал ему вопросов. Они осели у меня в голове. Они спрятались в моём сердце. Но я знал точно, что должен понять, осмыслить, найти ответы на них. Больше я никогда не спрашивал его о том времени.
Прошли годы. Он болел, я ухаживал за ним. Перед смертью в больнице он сжал мою руку и тихонечко прошептал: «Что они с нами делали, что они делали с нами Саша».
Я ответил, так как отвечал ему лет с пяти, так как он учил меня:
«Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У Сашки Орлова была...»
Через год я неожиданно оказался на Смоленской земле. Моих родственников тянуло на землю пращуров, как и меня. Везли ограду для могилы. Ехали на двух машинах.
Помню, как величественно под Дорогобужем мои дядья привели меня на земляную насыпь и торжественно показали Днепр.
Мы приехали в Епифань. Во второй день я ушёл из нашего палаточного лагеря. Меня сильно тянуло в хмурый Субрский лес. Мне казалось, он хранит столетние тайны в своих неприкосновенных чащобах. Эти вековые леса помнят кривичей, половчан, татар, литовцев, поляков, французов, немцев. Этот лес укрывал и моего деда. Именно здесь нашли последнее пристанище и рыжий пехотинец, и танкист эсесовец. Гуляя по окраине леса я думал, что только безумцы могли приходить в эту землю, пытаться поработить её. Этим лесам, этой хвойной дремучести нет измерения. И нет ни какой возможности владеть ими чужому народу.
Грёзы мои рассеялись, я долго плутал и к счастью вернулся в наш стан. Закончилась водка, а полбатона хлеба ели хватило на ужин. Утром мы отправились в ближайшее село. Проехали через вымершие деревни, которые были однофамильцами моих родственников. Остались позади Лапино и Серково, и только на обратной дороге мы остановились около одинокого перекошенного дома. Вышел хозяин. Мы стали расспрашивать его о прежних жителях. Этот старик неизвестного возраста в истрёпанном военном пиджаке образца восьмидесятых, кирзовых сапогах, в меховой шапке, с земляным цветом лица, голубоглазый, был неразговорчив. Суров. Щетинист. Долго не желал общаться. Потом всё-таки услышав нашу общую с дядей фамилию, резко с неохотой бросил:
«Знаю я только одного Сашку Орлова, с которым партизанил, а более и знать мне нечего».
Мы продолжали своё повествование, рассказывали что и я и мой дядя родственники и тёзки того Сашки Орлова. Наконец дядя мой показал на меня палкой и сказал:
«Этот последний из рода Орловых». Сказанное как-то подействовала на земляка моего деда. Он вывёл свою мать. Мне сложно сказать, сколько лет было этой необычайно высохшей старушке, она была крохотная и слепая, пощупала мою руку, и ели слышно вымолвила:
«Стало быть, барин вернулся, вот значит как, теперь и помирать можно».
Напоследок старый партизан сказал нам: «Друг мой Сашка седой был. Не помню я, когда он посидел. Мне кажется, он такой всегда был, сколько помню его. Может когда чекисты к вам в дом повадились, может, когда его немцы на расстрел вели, не помню». Дед, правда, был весь седой, сколько помню его я, сколько помнили его все. Мы сели в машину, старик подошёл ко мне и прохрипел:
«А барина нашего, прадеда твоего, в Рославль свезли, там и кончили. Там их немало было невинных. Помни. Ну, прощивайте!С Богом!»
Мы вернулись в Москву. На квартире деда я помогал тёти разбирать старые вещи. Залез на антресоль. В ближнем правом углу я нашёл знакомый мне с детства вещевой мешок деда. Он был выцветший, весь в заплатах, тонкий на ощупь. Покойная бабушка хранила в нём всякие ненужные тряпки. Я схватил мешок, спрыгнул с лестницы. Мешок показался мне тяжеловатым. Я открыл его. Парабеллум! Люгер рыжего Фритца или Ганса или Хорста. Счастливый трофей моего деда. Теперь он мой!
